– Стоять, – Степан Нефедов пристально смотрел в глаза рядовому, и в его голосе и взгляде больше не было и намека на усмешку, – и слушать меня. Ушами. Уже не спрашиваю, зачем тебя сюда прислали – и так ясно, кто же рядом с людьми медведя станет держать? Выходит, выбора у тебя и не было. А сейчас, пока не начал тут передо мной звериные танцы устраивать, лучше оглянись.
Тяжело дыша, Чугай повернул голову, ставшую невыносимо тяжелой. И обомлел, когда наткнулся взглядом на черный кружок дула. Холодно блеснула осветленная оптика снайперской винтовки. Альв, который стоял в пяти шагах, приложив приклад к плечу, делал это с виду небрежно – даже прислонился спиной к сосне и улыбался, открывая ровные белые зубы. Улыбался так безмятежно, что было ясно – не промахнется, вышибет мозги одним выстрелом, дернись Чугай хоть на шаг в сторону. Рядовой замер, чувствуя, как на выдохе тяжело, с хрипом выходит из груди горячий воздух. Теперь дуло смотрело ему точно между глаз.
– Танс’ар. Ль’миссэ тира с’трасс? Инстраль ол, – сказал альв через плечо рядового, обессиленно ссутулившего плечи.
– Маар’та. Ласс’ни рильнар[3], – старшина покачал головой, и альв послушно опустил винтовку, но не убрал, продолжая держать на виду.
– Везучий ты, рядовой Чугай, – невозмутимо, словно ничего и не было, продолжил Нефедов уже по-русски. Говорил, как будто забивал гвоздь за гвоздем, – страшно везучий. Вот сейчас здесь только ты, я и Ласс, больше никого. И никто не видел, как ты на меня хотел дуром попереть. А если бы кто-нибудь из начальства поблизости попался? Ехал бы ты сейчас, Ваня Чугай, в трибунал под конвоем, и уже сам господь бог тебя оттуда вытащить не смог бы. А сейчас, считай, как и не было ничего.
Рядовой подавленно молчал. Старшина словно вывернул его наизнанку, углядев подспудное, темное, что с детства таилось за душой. То, о чем Иван никогда и никому не рассказывал.
– Об этом не думай, – Нефедов будто угадал мысли Чугая, – еще и не то здесь увидишь. Сейчас пойдешь вон туда и устроишься, где скажут. Потом можно спать хоть до завтра. Извини, Ваня, больше не дам. Раз попал сюда, будешь жить как все. Ласс, проводи.
Иван медленно кивнул головой. Старшина показал на лесную тропинку, которая огибала старую сухую сосну. На могучем стволе была приколочена табличка, острым концом глядевшая туда же, в глубь леса. На ней не было ни слова, только непонятный знак – крест в звезде.
Зима наступила незаметно. Вроде бы еще вчера лес стоял голый, под ветром и проливными дождями, а сегодня – на тебе, снег повалил крупными хлопьями. Но к вечеру, впервые за две недели, распогодилось, и на небе показались звезды.
Под этими крупными звездами и накрыли длинный стол, наспех сколоченный из горбыля, выпрошенного в хозвзводе, Доски гладко обстругали рубанком, чтобы отметить день рождения Сашки Конюхова. В особом взводе он был с самого начала – и до сих пор ни ранения, ни царапинки; даже когда один раз рядом рванула немецкая мина, пролетел по воздуху вверх тормашками и остался цел, только неделю потом плохо слышал на одно ухо. «Везучий ты, Санька, – завистливо говорили друзья, – и в госпитале ни разу не был!» Маленький конопатый Конюхов отмалчивался и по своей привычке беззвучно посмеивался, вертя в руках финский нож, которым постоянно вырезал из подходящих деревяшек разные фигурки.