– Ты у меня умница, я всегда тобой гордилась, – говорила мать Людмиле Никандровне, – сама выбилась в люди, врачом стала. А я все на Витька потратила – и любовь, и силы. А он вырос – оторви да выбрось. У него одно – дай, подай. Ты никогда не просила, только отдавала. Вот думаю, если ты у меня такой выросла, может, не зря я свою жизнь прожила? Не такая у меня пропащая судьба получилась? И Марьяша – чудо, а не ребенок. В тебя пошла. Такая же ответственная. Все у нее по полочкам, аккуратистка. И посуду помоет, и в комнате всегда идеальный порядок. Ты такая же в детстве была. Один в один. Куклы у тебя по росту сидели. Мягкие игрушки тоже. Ни одного карандаша не потеряла, ни одного фломастера. Остальные дети все время все забывали в школе, только не ты. Помнишь, как тебе бойкот в классе объявили? Я-то помню, как ты страдала. Русичка ваша задала задание, а никто не записал. Никто, кроме тебя. Ты одна и сделала. Как ее звали-то?

– Ворона. На самом деле Венера Ивановна. Но все ее звали Ворона из-за черных волос и длинного носа.

– Да, точно, – рассмеялась мать. – Так эта ваша Ворона устроила скандал. Всем в году оценки снизила, только ты одна отличница оказалась. Ну и с тобой весь класс перестал разговаривать. Прямо накануне летних каникул. Ты ходила как неприкаянная. Всегда одна. Везде компании, гуляют, плавают, а ты в одиночестве. Только из-за того, что задание выполнила. Ты тогда мячик и начала бросать. Витя всегда в твоей тени был. Все учителя удивлялись – такая умная сестра. Тяжело ему было учиться.

– Потому что он не учился.

– Это-то да. Но разве он виноват? Тебе способности достались. Да и волейбол твой помог. А кто тебя в секцию записал?

– Я сама себя записала.

– Да, правда. Но я тебе и кроссовки достала, и форму. И на тренировки ты убегала вместо того, чтобы с младшим братом сидеть да мне помогать.

– Мам, ты уже определись, я хорошая дочь или плохая? А то я никак не пойму. Витя тоже в футбол играл, надежды подавал, только он раздолбай был. Вот его и выгнали из секции.

– У него палец болел. Разве ты забыла? Ноготь черный слезал! А если бы он калекой остался на всю жизнь?

– У меня тоже были все шансы стать калекой, – тихо сказала Людмила Никандровна, – когда связки порвала и через боль играла. И кроссовки не ты мне купила, а их выдали, потому что у меня, кроме шлепок, другой обуви не нашлось.

Мать ее уже не слушала, погрузившись в полудрему, что стало с ней случаться все чаще. Иногда, очнувшись, она удивлялась, что рядом сидит дочь.

– Ты чего здесь? – спрашивала мать.

– Мы с тобой разговаривали, – отвечала Людмила Никандровна.

– Разве?

Так было и в этот раз. Мать ушла в свою память, в свой анабиоз, а выпроставшись, спросила:

– Витя ел сегодня? Ты его покормила? Или он опять голодный в школу убежал? Ну что тебе сложно сварить ему кашу? Или яичницу пожарить? Ты же старшая сестра!

– Мам, Витя уже взрослый.

– Придешь из школы, суп свари. И проследи, чтобы он поел. А то запру тебя дома, и на тренировку не пойдешь.

– Да, мама, конечно, – ответила Людмила Никандровна, вспоминая, что Марьяша уже не раз рассказывала ей про прабабушкины повторяющиеся «странности» – то она в этом времени, то в прошлом. Болезнь прогрессировала. Людмила Никандровна в очередной раз твердо решила госпитализировать мать, пусть и против ее воли, пусть с криками и скандалами. Тем более что Марьяша стала бояться любых громких звуков и подскакивала от страха на стуле, когда кто-то заходил в ее комнату.