Это было не обидно, он не почувствовал себя униженным. Просто за одну колючую секунду он понял, что есть он, а есть все остальные и эти остальные никак с ним не пересекаются. Он живет на разъезде Ломы, они живут в городе. И, наверное, даже если он переедет в город и станет жить у бабушки, он останется один.

Тогда он заболел. Брат у него младший заболел, так он сказал. Что ни в какую Евпаторию он не сможет, к великому его сожалению. Все вздохнули. Все посочувствовали. Сказали, что, может быть, в следующий раз.

Он благодарил. Искренне, на самом деле искренне.

Он надеялся. Что она не поедет в Евпаторию, что она останется с ним, у нее ведь тоже младший брат, и он тоже вполне мог заболеть.

Но она сказала – очень жаль, может быть, в следующий раз.

Тогда он впервые почувствовал, что она с ними. Он возвращался домой, в этот раз не лесом, а по дороге. Навстречу летела никакая «Ветлуга», он уступил дорогу.

В мае класс съездил в Евпаторию, она вернулась загорелой и радостной. Да и дальше лето получилось. Реки, песок, лес и ветер, который даже без поездов был свежий и озорной.

В сентябре в школу он не пошел. Сначала просто забыл – календаря не нашлось, а потом не захотел. Надоело. К нему три раза приезжали, и завуч, и, конечно же, из соцзащиты. И он обещал, что вернется и все нагонит. Но не вернулся, конечно, а потом про него забыли.

Она тоже его тянула. Тормошила, кричала, что это глупо. А он только смеялся и говорил, что хочет годик отдохнуть, подумать о жизни. И каждый день провожал ее в школу и встречал обратно, три пары ботинок за год…

Остановился поезд.

Аксён встряхнулся и увидел поезд. Пригородный, «Буй – Шарья», жертва Годзиллы, три вагона. Аксён подорвался и забрался в вагон. Угрюмая проводница обилетила его за половинную сумму, и пригородный двинулся. Аксёну вдруг стало страшно, он выскочил в тамбур. Дверь болталась, скорость еще не наросла, и Аксён спрыгнул. Машинист неодобрительно свистнул, «Буй – Шарья» потащился в свой Буй. Или в Шарью.

Вернулся на станцию, побродил по перрону, снова лег на бревно. День упорно цеплялся и умирать не хотел, Аксён не знал, что делать, хотелось кричать только, но это было бесполезно, день остановился в одной точке, без дорог, без числа.

Аксён сел и вдруг заплакал.

Это получилось на самом деле вдруг, он вспомнил себя маленьким, таким, как Тюлька. Глупым, слабым, но уже не беззащитным, уже с кулаками. И дальше тоже с кулаками, и с зубами, и со лбом, и напролом.

Подумал, что, может, следовало по-другому.

Стало жалко себя, очень. Никогда так не было, он вообще себя никогда не жалел, только Тюльку, да еще раньше мать, да один раз Жужжу, когда хвост ей прищемило, а себя нет.

Себя жалеть оказалось тяжелее, настоящая работа.

Он сидел, вытирал слезы, пытался затолкнуть их обратно, но они все равно прорывались, и ничего нельзя было сделать.

Аксён плакал, сидя плакать гораздо сподручнее.

Мимо загремел поезд с красными вагонами, он тащился медленно, замедляясь перед подъемом, за окнами белели лица, Аксён увидел мальчика. Тот прилип к стеклу лбом и корчил рожи. И мальчик увидел Аксёна и перестал кривляться, лицо у него сделалось неожиданно серьезным и грустным, еще мгновение, и он бы тоже заплакал, только поезд уполз, выручил.