В дом его тогда притащила Нора. Полоумная, самой к сорока, а все замуж рвалась. Надеялась. Хоть кого – только бы взял. Имела на него виды. А он – как увидел Аллочку, сразу про Нору чокнутую и забыл. Хотя, от чего голову потерял, не понятно.

Ничего от нее тогда не осталось после той истории. Как мертвец ходила – бледная, тощая, глаза измученные, больные. И правда – в гроб кладут краше. А вот надо же!

Норка кофту распахнула, бюст свой мощный раззявила. Волосы распустила, стрелки у глаз до виска. Каблуки, юбка вот-вот по швам треснет. И – ноль эмоций. Один танец с ней потоптался с мукой на лице и был таков.

И к ней, к Аллочке, сбоку на диванчик. И на кухню следом – с посудой на подносе. У раковины встал, передник надел, рукава закатал. Она удивилась:

– Зачем вам это? Бросьте, столько женщин вокруг!

А он посмотрел на нее и сказал:

– Женщина тут одна. Вы. – И за посуду.

Она повела плечом:

– Ну, хозяин барин. – И тень по лицу. Уже тогда – тень.

Норка напилась, как свинья, и все его к двери тащила. Просто руки отрывала. Он – ни в какую.

Аллочка тогда, глядя на эту сцену, сказала с усмешкой:

– Зря отказываетесь! Нора наша женщина одинокая, хозяйственная, с квартирой.

А он ей в глаза:

– Не квартира в женщине главное. И не хозяйственность.

– А что? – полюбопытствовала.

– А суть, вот что. Наполнение, так сказать.

Аллочка даже головой покачала – вот уж удивил так удивил! А с виду – Иван-дурак. Чуб кудрявый, белобрысый, фикса золотая. Механик, кажется, по машинам. Да, точно, что-то там с техникой связано. Да и руки… Крупные такие, рабочие.

Не ее «фасончик», короче говоря. Особенно после того, что было и как было.

Леличка тогда внимательно на него посмотрела и шепнула в дверях:

– Оставляй. Хоть кровь разгонит.

Она поморщилась:

– Вот еще! Надо больно!

Леличка строго так пальчиком:

– Пробросаешься! Ишь, цаца какая! Память короткая – забыла, как я тебя из психушки после суицида вытаскивала?

Сволочь. Все сказала. Она, вообще, без церемоний. А может, и правильно? Может, так с этими тупицами и надо? Чтобы сразу – в стойло, по местам. Знай свое место!

Не выгнала его тогда. Оставила. Не благодаря Леличке, стерве этой. Так, пожалела. Он сказал, что комнату снимает в Удельной.

– Какая Удельная? – говорит. – Ночь на дворе.

Хотела постелить на диване, а он:

– Не стоит беспокоиться, так прилягу, какое белье? Я и на коврике у двери могу.

Она, как услышала про этот коврик, чуть в конвульсиях не забилась. Дверью хлопнула – и к себе. А там уж… По полной оторвалась. В голос, не стесняясь.

Он испугался: чем обидел, не понял. Да и кто поймет? Все под ее дверью слушал, а зайти побоялся. Почуял, что ни к чему.

Все-таки чуйка у него была! Была, была! Никогда не лез – ни вопроса лишнего, ни слова. Все молчком, все по делу. Чаю или капель успокоительных. Ноги укутывал, одеяло подтыкал. Как мама в детстве. Вот однажды подоткнул, и она решила: пусть остается. Потому что, если опять одна – в общем, за себя она тогда не отвечала. А он – отвечал. И за себя, и за нее.

Всю жизнь.

– Уходи с работы, – сказал жестко, как приказал.