– Ты же – как тряпка половая у него под ногами, – сердилась Леличка. – Ботиночки свои подробно так вытирал, с чувством, с толком, с расстановкой. Приходя вытирал и уходя – тоже. Чтобы «грязь и блуд» домой не нести, видимо.

И напомнила про все ее слезы, про все истерики. Про приобретенные нервные и прочие болезни. И даже про «то» упомянула. Про то, о чем говорить запрещалось. Потому что – табу. На все времена.

Знала ведь, что табу, а напомнила. И сразу – под дых. Все, больше не надо! Достаточно! Права, права. А тут появился «этот». Леличка сначала его всерьез не брала, насмехалась. А потом, говорит, разглядела.

– Приличный человек, надежный, – стала уговаривать она. – Пьет в меру, зарплата, конечно, не фонтан… Но прожить можно, можно. Да и жалеть на тебя ничего не будет – все с себя снимет, все отдаст. Голодать не будешь. А потом все эти его заботы, знаки, так сказать, внимания. Сапожки застегнет и расстегнет, пальто подаст, спинку натрет, посуду вымоет. Чай, опять же, в постель – как ты любишь.

А главное – не бросит, ни-ни! Ни в старости, ни в болезни. Будет за тобой, как за малым дитем.

И еще раз напомнила. Про все напомнила – про чрево ее женское, раскуроченное и изуродованное, про потерю воли и желания жить.

Уговорила. И все оказалось ровно так, как она и предполагала. Тютелька в тютельку. Пророк просто. Посмеивалась:

– А ты что, сомневалась? Во мне – сомневалась?

Да нет, Леля! Не в тебе – в себе! Не знала просто, что так тяжело будет. Невыносимо просто.

Все хорошо, все славно. Все идет, как надо. Как и молил у боженьки:

– Только дай, только чтобы со мной!

А как там будет… Хорошо будет! Он уверен. Не может быть плохо! В подробности, правда, лучше не вдаваться, чтобы помереть раньше времени не захотелось.

Да нет, нет! Не гневлю! Она – рядом! Спит вот за стеночкой. Посапывает.

Он улыбнулся. Вышел в коридор – ботики ее стоят, пальтишко висит, платок оренбургский.

Ботики поправил – ровненько. Вот сейчас ровненько. Свои «кашалоты» отодвинул. Рядом, но – поодаль, чтобы не осквернять. Все – как в жизни.

И хорошо! Свет погасил и к себе. В норку. «Норка» – крошечная, запроходная восьмиметровка. Окно узкое, на соседнюю стену. Даже штора не нужна. Койка – не кровать. Стул старый, венский, на шатких ногах – для одежды. И табуретка у койки – вместо тумбочки.

И все – хорошо, все – отлично. Больше ничего не надо. Потому что в соседней, в просторной и светлой, окнами на юго-запад и во двор, шторы легкие, сирийские, с нарядной блестинкой, кровать арабская, с завитушками, широченная, двуспальная. Комод и шкаф, телевизор и горка с посудой. Да, ковер еще – прабабкин, туркменский, настоящий. После войны из Душанбе вывезенный. Все, что после бабки осталось. Кроме ее могилы. Все его наследство.

И во всей этой красе – она. Богиня, царица. Лучшая из живущих на этой земле.

Аллочка. Его Аллочка.

Вот, собственно, и все! В смысле – вот оно, главное! А с остальным… Да и бог с ним, с остальным!

Главное – ни о чем не думать! Не задумываться – в смысле.

Он и старался. И даже иногда получалось. Уже хорошо.