Поверхностный наблюдатель вроде моряка, ненадолго посетившего остров Самоа, наслушавшись страстных любовных песен и цветистых речей, вполне возможно, будет потом в путевых записках рассказывать про остров любви. Ученый, лучше знакомый с жизнью народа, видит все это совсем иначе.
Далее. Этнограф занимается только такими взаимоотношениями людей, за которыми просвечивает нечто из общественной жизни. Серьезного исследователя мало интересуют отношения, построенные на личных причудах и капризах. Страстная половая любовь в знакомом нам обществе встречается не часто. Но она по своему содержанию — крайняя, наиболее яркая форма того, что в менее выраженном виде присутствует во взаимоотношениях всех мужчин и всех женщин. Именно поэтому любовь всем интересна, именно поэтому она может быть и должна быть предметом науки.
Пример противоположный. Дружба в некоторых случаях бывает очень похожей на любовь: столь же ревнивой, столь же страстной, при этом друзья или, чаще, подруги требуют исключительного внимания к собственной особе и закатывают истерику, если хоть кроха его перепадет кому-то еще. Ну и что? Кого такая дружба может заинтересовать? Никого, кроме психотерапевта, — по обязанности — поскольку она не отражает никакого общественного интереса, никаких обычаев и основывается только на причудах характера.
Так что кипящие страсти между мужчиной и женщиной могут быть предметом внимания этнографа лишь тогда, когда они — крайняя форма выражения некоего обычая, моральной нормы. Если же ни с какими нормами и обычаями они не связаны, ученому остается только пожать плечами и заняться делами поважнее.
Конечно, если считать любовь чем-то вроде благородного заболевания, то обнаруженные отдельные факты сексуальных страстей, наоборот, приобретают исключительно важное значение: «Ага! Значит, любовный вирус существовал везде и всегда!» Но если считать способность к половой любви результатом воспитания в определенной культуре, то отдельные, изолированные факты доказательством чего бы то ни было считаться не могут.
Далеко не все ученые, описывая нравы тех или иных племен, прямо заявляют об отсутствии у них любви, но это и неудивительно. Не будет серьезный человек тратить чернила на доказательства отсутствия чего-либо. Важно другое: описывая полную свободу сексуальных взаимоотношений, про любовь авторы не упоминают.
Представим себе, что кто-то из дикарей, человек наблюдательный и умный, прожил год-другой в цивилизованной стране, освоил язык, разговаривал с жителями, в том числе и с молодежью, ходил на гулянки, бывал в гостях то в одной, то в другой семье. И он не заметил бы, что жители этой страны разбиваются на прочные пары? Что разрыв такой пары — тяжелейшая душевная драма? Что половая связь с лицом, не входящим в прочную пару, и даже просто проявление внимания к нему воспринимается как тяжкое моральное преступление? И, вернувшись домой, он не рассказал бы землякам об этих странных обычаях?
Папуасы Новой Гвинеи свою сексуальную жизнь от посторонних не очень-то скрывают. Миклухо-Маклай пишет: «Я видел много раз, как дети обоего пола, играя на теплом песке побережья, подражали coitus’y взрослых»