– А сами вы не испугались? – спросил я ее.

– Испугалась? – рассмеялась она. – Чтобы я испугалась? Спросите Пьера. Но тогда я была молода и, видя вокруг бесчисленное множество крысиных глаз, немного забеспокоилась. Но все равно, я шла самой первой! Такой уж у меня характер! Я всегда иду впереди мужчин! Мне нужен только подходящий случай, что проявить это свое качество. А того беднягу съели полностью, на костях не осталось ни куска мяса, хотя никто не слышал ни криков, ни шума!

Сказав это, она жутко рассмеялась таким кудахтающим смехом, которого мне не приходилось ни слышать, ни видеть ранее. Одна великая поэтесса так описывает пение своей героини: «Не знаю я, что большее блаженство – видеть, как она поет, иль слышать!»[10]

Так же (кроме блаженства) можно было сказать о самой старухе, ибо не знаю я, что было отвратительнее: ее грубый, злой и довольный сатанинский смех либо ужасный черный квадрат губ, растянутых в плотоядный оскал, напоминающий античную театральную маску, и сверкание нескольких желтых зубов, торчащих из бесформенных десен. По этому ликующему хохоту и улыбке я понял, так же ясно, как если бы мне об этом было громогласно сказано, что участь моя решена и убийцы только поджидают удобного момента, чтобы напасть. В словах старухи я услышал команды, посылаемые ее сообщникам: «Ждите! – как будто приказывала им она. – Еще не время. Первый удар за мной. Дайте мне оружие, и я уж своего не упущу! Ему не спастись! Надо все провернуть по-тихому, так, чтобы он не кричал. Остальное доделают крысы!»

Становилось все темнее, была уже почти ночь. Я еще раз осмотрел лачугу, ничего не изменилось. Тот же окровавленный топор в углу, кучи грязи и глаза, следящие за мной из груды костей и из щелей в задней стене.

Пьер делал вид, что старательно набивает трубку, теперь он чиркнул спичкой и стал ее раскуривать. Старуха сказала:

– Надо же, как быстро потемнело! Пьер, сердце мое, зажги свет!

Пьер встал и с зажженной спичкой направился к лампе, висевшей у входа в лачугу. В лампе был отражатель, поэтому все вокруг сразу осветилось. Было очевидно, что эту лампу зажигали, когда здесь происходила сортировка вещей.

– Да не эту лампу, идиот! Вон ту! Фонарь! – закричала старуха.

Он тут же задул фитиль и направился в левый угол лачуги, бормоча:

– Хорошо, хорошо, мама, сейчас найду.

В темноте, наступившей после внезапной вспышки яркого света, раздался голос старухи:

– Фонарь… Фонарь… Свет фонаря нам, беднягам, милее всего. Фонари сослужили хорошую службу во время революции. Фонари – лучшие друзья нищих, которые кормятся на свалке. Фонари помогают, когда ничего другого не остается.

Не успела она договорить, как раздался какой-то треск, вся лачуга пошатнулась и послышался звук, как будто по крыше протащили что-то тяжелое.

И снова я прочитал послание, скрытое в ее словах: «Пусть кто-то из вас залезет на крышу с удавкой и задушит его, когда он будет выходить, если у нас не получится все обтяпать внутри».

Посмотрев на вход, я на фоне пылающего предзакатного неба увидел свисающий конец веревки. Теперь я действительно был обложен со всех сторон!