Я на всякий случай со всеми попрощался и лег на ложе камеры. Прозрачный колпак надвинулся, тело облепили датчики, в вены воткнулись иглы, катетеры тоже нашли свое место. Теперь от истощения тело не умрет и в нечистотах не утонет.
Ну что ж, Костя-Филин, с Богом?
Эпилог
«…Не за страх, а за совесть! Не за страх, а за совесть! Не за страх, а за совесть…» Эти слова кружились осенними листьями, путались, исчезали в никуда и снова приходили из ниоткуда. Они гремели колоколом и шептали тихим лесным ручейком. Они могли начать свою надоедливую песню шепотом и закончить громом. Могли, наоборот, обрушиться лавиной звуков и снизойти до исчезающего в ватном пространстве шелеста. Разум пытался зацепиться за них, остановить, не отпускать, вникнуть, но сами по себе, вне контекста, смысла они не имели, оставаясь просто набором звуков, которые через некоторое время стали звучать незнакомо и даже чуждо. Это продолжалось мучительно долго, причиняя боль. Некоторые пациенты рассказывали, как в бреду они снова и снова должны были решать математические задачи или сдавать экзамены, осознавая, что либо не готовы, либо напрочь забыли необходимые формулы, и это было настолько мучительно и тяжко, что однозначно воспринималось как самый тяжелый кошмар. Кстати сказать, через некоторое время они по своим снам научились определять приход болезни, даже если видимых симптомов пока не ощущалось.
«…не за страх, а за совесть! Не за страх, а за совесть! Не за страх, а за совесть…» Что это? Откуда? Стоп! А кто такие больные? Почему я знаю про них? Я доктор?
К звукам добавилось хаотичное мельтешение образов, еще более усугубив мои муки. Времени не было. Его невозможно было измерить даже на глазок, поскольку никак не удавалось выделить в танцующем переплетении событий и дел хоть какую-нибудь систему и тем самым хотя бы приблизительную длительность каждого. Сложная задача, требующая решения, связывалась причудливым образом с мучительно медленно проявляющимся на фоне экзаменационной аудитории лицом человека, который должен быть мне знаком, но почему-то не вспоминался. И сама аудитория была похожа одновременно на чем-то знакомую спальню и в то же время на явно казенное помещение, где на кровати с балдахином восседают какие-то строгие люди в мантиях. Самое скверное, что я не боюсь наказания, но мучаюсь оттого, что вот сейчас не оправдаю их доброжелательных ожиданий. Вместо того чтобы ответить на вопросы, я снова возвращаюсь к задаче и одновременно пытаюсь вспомнить, чье лицо проявляется перед взором, и пытаюсь убрать кровать из аудитории, поскольку там ей не место… и стараюсь что-то отвечать, и все это одновременно, разом, словно меня раздирает на части множество свалившихся забот, а я непременно должен навести порядок в хаосе, и решить задачу, и ответить на вопросы, и вспомнить, и убрать кровать…
Наконец в мельтешении образов наступает какой-то порядок. Лица, интерьеры и звуки обрели некоторую цельность и связность. Я стал узнавать их, но пока не мог осознать главное – кто же я такой?
– …и благословением Господа нашего, единого для всех человецей. Прими, великий князь, клятву верности от вассалов твоих преданных, – вещал одетый в роскошные одежды могучий мужчина с окладистой бородой.