Занятый своим делом, зубной врач несколько раз наблюдал в глазах сеньора Бенхамина вспышки одного и того же вопроса, окрашенного большим или меньшим беспокойством. Дожидаясь, чтобы масса затвердела, врач не давал ему открыть рот. Потом он вытащил слепок.

– Я не об этом, – сказал, задышав наконец свободно, сеньор Бенхамин. – Я о листках.

– А, так, значит, это волнует и тебя?

– Они – свидетельство социального разложения.

Он вложил в рот зубной протез и стал неторопливо надевать пиджак.

– Они – свидетельство того, что рано или поздно все становится известным, – равнодушно сказал зубной врач.

А потом, взглянув на словно запачканное небо за окном, предложил:

– Хочешь, пережди у меня дождь.

Сеньор Бенхамин повесил зонт на руку.

– Никого нет в лавке, – объяснил он, тоже бросая взгляд на готовую разродиться дождем тучу, а потом, прощаясь, приподнял шляпу. – И выбрось эту чепуху из головы, Аурелио, – уже в дверях сказал он. – Ни у кого нет оснований считать тебя трусом.

Ты вырвал зуб алькальду.

– В таком случае, – сказал зубной врач, – подожди секунду.

Он подошел к двери и протянул сеньору Бенхамину сложенный вдвое лист бумаги.

– Прочти и передай дальше.

Сеньору Бенхамину не нужно было смотреть на этот лист, чтобы узнать, что на нем написано. Разинув рот, он уставился на врача:

– Начинается снова?

Зубной врач кивнул и остался стоять в дверях кабинета, пока сеньор Бенхамин не вышел на улицу.

Жена позвала зубного врача обедать в полдень. В столовой, просто и бедно обставленной вещами, которые, казалось, никогда не были новыми, сидела и штопала чулки их двадцатилетняя дочь Анхела. На деревянной балюстраде вокруг патио выстроились в ряд окрашенные в красный цвет горшки с лекарственными растениями.

– Бедный Бенхаминсито, – сказал зубной врач, усаживаясь на свое место у круглого стола, – его очень тревожат листки.

– Они всех тревожат, – сказала жена.

– Семейство Тобаров уезжает из городка, – вставила Анхела.

Мать взяла у нее тарелки и добавила, разливая суп:

– Распродают все прямо на ходу.

Горячий аромат супа уводил зубного врача от тревог, которые сейчас занимали его жену.

– Вернутся, – сказал он. – У стыда память короткая.

Дуя на ложку, перед тем как отхлебнуть, он ждал, что скажет по этому поводу его дочь – как и он, несколько замкнутая на вид, но с необыкновенно живым взглядом. Однако он так и не получил ответа; она заговорила о цирке. Сказала, что там один человек ручной пилой распиливает надвое свою жену, лилипут распевает, вложив голову в пасть льва, а воздушный гимнаст делает тройное сальто над торчащими из помоста ножами. Зубной врач слушал ее и молча ел, а когда она кончила свой рассказ, пообещал, что вечером, если перестанет дождь, они пойдут в цирк.

В спальне, вешая гамак, он понял, что от его обещания настроение жены лучше не стало. Она сказала, что тоже захочет уехать из городка, если на их дом наклеят анонимку.

Ее слова не удивили врача.

– Умора, – сказал он, – не сумели выгнать нас пулями, а наклеенной на дверь бумажкой выгонят?

Он разулся и, не снимая носков, влез в гамак и стал ее успокаивать: