Я вижу это в своих снах, четче, чем в памяти. Вижу их лица. Слышу их голоса. Чувствую этот резкий, леденящий переход от жизни к смерти. Но мое горе так глубоко во мне, не дотянуться, и если просыпаюсь вся в слезах, то со странным чувством удивления, даже отчужденности. Томаса уже нет. Это главное.

Наверное, мы все были в шоке. Мы не делились между собой, каждый переживал по-своему: Ренетт у себя в комнате, где часами валялась на кровати, рассматривая свои журналы про кино; Кассис, уткнувшись в книги, и для меня он вмиг как-то состарился, будто что-то в нем сломалось; я — в лесу и на реке. Мы в те дни мать как бы не замечали, хотя ее приступы по-прежнему продолжались, длились дольше, чем самый сильный, летний. Но к тому времени мы изжили свой страх перед ней. Даже Ренетт уже не вздрагивала от ее злых окриков. Ведь мы убили человека. После такого было ли нам чего бояться?

Моя ненависть, как и злость, на время утратила объект — Матерая была пригвождена к камню, и спрашивать с нее за гибель Томаса уже не было смысла, — но я чувствовала, как ненависть бродит во мне, шарит взглядом вокруг, как око скрытой камеры, щелкает затвором во тьме, подмечает все и вся. Мать вышла из своей комнаты после очередной бессонной ночи бледная, измученная, отчаявшаяся. Я почувствовала, как при виде нее ненависть во мне сжимается, превращаясь в блестящую, совершенной формы черную точку постижения.

Ты это ты это ты.

Она взглянула на меня, будто услыхала:

— Буаз?

Голос жалкий, дрожащий.

Я отвернулась, крупинкой льда холодела ненависть в сердце.

Слышно было, как у меня за спиной она тяжело вздохнула.

Потом началась история с водой. Через несколько дней обычно чистая и вкусная вода в колодце сделалась коричневатой, цвета торфа, и приобрела какой-то странный привкус, какую-то жженую горечь, словно в колодец попали гниющие листья. Пару дней мы не обращали внимания, но вода становилась все гаже. Даже мать, приступ которой уже пошел на убыль, это заметила.

— Видно, что-то в воду попало, — сказала она. Мы уставились на нее с привычной безучастностью.

— Пойду взгляну, — решила мать.

Внешне с завидной стойкостью мы замерли в ожидании разоблачения.

— Ничего она не докажет, — храбрясь, говорил Кассис. — Она не поймет.

Рен в слезах канючила:

— Поймет! Поймет! Все найдет и все поймет! Кассис яростно закусил кулак, как будто сдерживая крик.

— Почему ты не сказала, что там в пакете кофе? — простонал он. — О чем ты думала?

Я повела плечами. Единственная из всех, я хранила спокойствие.

Разоблачение не состоялось. Мать вернулась от колодца с ведром сухих листьев и объявила, что вода чиста.

— Верно, просто реку вздуло, вот и нанесло, — сказала она даже как-то весело. — Уровень упадет, снова вода станет чистая. Вот увидите.

Она снова заперла деревянную крышку на колодце, а ключ повесила к себе на пояс. У нас пропала возможность самим проверить.

— Должно быть, сверток упал на самое дно, — предположил в конце концов Кассис. — Он ведь тяжелый был? Тяжелый! Пока колодец не пересохнет, она туда не доберется.

Мы решили, что такое вряд ли случится. А к лету на дне колодца пакет превратится в сплошное месиво.