Я уловила в толпе нетерпение, сходное с моим. Они уже выдержали длинную службу. Уже пора короновать королеву, пора переходить к танцам и веселью. Я заметила, как какой-то малыш вытянул из материнской корзинки пирожок и незаметно от нее с жадностью, давясь, уплетает.

— Теперь пора перейти к веселью!

Это другое дело. По толпе пронесся гул одобрения и нетерпения. Отец Фрома тоже это уловил.

— Я лишь прошу, чтоб вы во всем соблюдали умеренность, — проблеял он. — Помните, какой праздник мы отмечаем, и помните о Том, без Кого не знали бы вы ни урожая, ни благости.

— Закругляйтесь, отче! — резко и насмешливо выкрикнул кто-то со стороны церкви.

Обиженно нахохлившись, отец Фрома все же сдался.

— Всему свое время, mon fils,[98] — укоризненно отозвался он. — Но, как я уже сказал, теперь наступило время начать празднество и с благословения Господа нашего избрать девицу в возрасте от тринадцати до семнадцати лет Королевой урожая, владычицей нашего праздника, и венчать ее короной из колосьев ячменя!

Его слова перекрыла добрая дюжина выкриков с именами, порой самыми несуразными. Рафаэль заорал:

— Аньез Пети!

И Аньез, которой было все тридцать пять, зарделась в смущении от счастья и в тот момент стала даже хорошенькая.

— Мюрьель Дюпре!

— Колетт Годэн!

Женушки при таких комплиментах, визжа, в шутливом гневе кидались целовать мужей.

— Мишель Пети! — заорала мать Мишель из чистого упрямства.

— Жоржетт Лемэтр!

Анри выкрикнул имя своей девяностолетней бабки, дико ржа от собственного остроумия.

Несколько парней назвали имя Жаннетт Криспэн, и она, раскрасневшись, уткнула в ладони лицо. И вдруг Поль, до того молча стоявший рядом, внезапно выступил вперед.

— Рен-Клод Дартижан! — громко выкрикнул он, нисколько не заикаясь, голосом мощным, почти как у взрослого, мужским голосом — ничего общего с его растянуто-робким бормотанием.

— Рен-Клод Дартижан! — снова повторил он, и все с любопытством, перешептываясь, повернулись к нему.

— Рен-Клод Дартижан! — опять выкрикнул Поль и пошел, держа в руке ожерелье из диких яблок, прямо через площадь к ошарашенной Ренетт.

— Вот, это тебе, — сказал он уже тише, по-прежнему без заикания, и надел ожерелье Ренетт. Маленькие красно-желтые яблочки сияли в красноватых лучах октябрьского солнца.

— Рен-Клод Дартижан! — еще раз сказал Поль и, взяв Рен за руку, возвел ее по ступенькам на соломенный трон.

Отец Фрома смолчал, неловко улыбаясь, но позволил Полю водрузить корону из ячменных колосьев на голову Ренетт.

— Отлично, — тихо сказал священник. — Отлично. — И громче добавил: — Отныне провозглашаю Рен-Клод Дартижан Королевой урожая этого года!

Может быть, всем слишком хотелось поскорей приобщиться к вину и сидру, в большом количестве принесенным сюда. Может быть, все опешили, услышав, как малыш Поль Уриа впервые в жизни заговорил не заикаясь. А может, достаточно было лишь взглянуть на Ренетт, оказавшуюся на троне: губы — как спелые вишни, солнце светится в волосах, окружая их ярким ореолом. Многие захлопали в ладоши. Некоторые даже радостно выкрикивали ее имя — в основном мужчины, отметила я, — даже Рафаэль и Жюльен Ланисан, которые были в ту ночь в «La Mauvaise Réputation». Но кое-кто из женщин не хлопал. Их было немного, всего несколько, но достаточно. Одна из них — мать Мишель, и еще такие злостные сплетницы, как Марта Годэн и Изабель Рамондэн. И все-таки их было мало, и пусть кто-то не особенно был рад, но в конце концов даже недовольные присоединились к толпе. Кое-кто даже зааплодировал, когда Рен стала кидать ученикам воскресной школы цветы и фрукты из своей корзинки. Начав потихоньку продвигаться из толпы, я бросила взгляд на мать и поразилась ее внезапному преображению: взгляд неожиданно сделался мягким и теплым, щеки зарделись, глаза сияли почти так же, как на забытой свадебной фотографии; сорвав с головы платок, мать буквально бегом кинулась к Ренетт. Мне кажется, только я заметила этот порыв. Все остальные смотрели на мою сестру. Даже Поль глядел на нее, стоя сбоку у фонтана, с тем же, будто и вовсе не исчезавшим, дурацким выражением. Что-то во мне сжалось. Влага так резко обожгла глаза, и на мгновение я решила, что какое-то насекомое — чуть ли не оса — случайно залетело в глаз.