— Ты это припрячь, хорошо? — сказал он, сверкнув глазами, как ребенок, поверяющий сокровенную тайну. — И никому про то, что мы встречались, не говори. Ни единой душе.

Он повернулся к кустам, из которых появился, и вытянул сверток, перевязанный бечевкой.

— Разверни, — велел он. Я тупо уставилась.

— Давай, давай, — сказал он притворно весело. — Это тебе.

— Мне ничего не надо.

— Да ну, Уклейка, брось!

Он протянул руку, чтоб обнять меня за плечи, но я оттолкнула его.

— Сказала, не надо!

Внезапно он стал мне ненавистен со всеми его подарками, и вновь, точно мать, визгливо, резко я выкрикнула:

— Не надо мне этого, не хочу!

Он смотрел на меня и беспомощно улыбался.

— Ну будет, — повторял он. — Ну не надо так. Я ведь только…

— Давай убежим! — внезапно вырвалось у меня. — Я знаю столько мест в лесу. Давай убежим, и никто даже не догадается, где нас искать. Будем ловить диких кроликов на еду, еще можно грибы, ягоды… — лицо у меня горело, пересохшее горло саднило. — Нас никто не найдет, — не унималась я. — Никто не узнает, где мы.

Но по его лицу я поняла, что все напрасно.

— Нельзя, — припечатал он.

Я почувствовала, как слезы заливают мне глаза.

— Ну побудь х-хотя бы еще немного! — бормотала я, запинаясь, глупая, жалкая, совсем как Поль, но уже ничего поделать с собой не могла. Внутренне я уже была готова в ледяном, гордом молчании отпустить его восвояси, а слова сами собой, спотыкаясь, рвались наружу:

— Пожалуйста! Ну хоть сигарету закури, или искупайся, или, может, рыбу вместе половим?

Томас отрицательно покачал головой. И внутри у меня медленно, но неотвратимо все понеслось в пропасть. Вдруг вдали донеслось звяканье металла о металл.

— Ну хоть еще чуть-чуть! Ну пожалуйста! Как я ненавидела тогда и свой жалкий голос, и эту ничтожную, жалобную мольбу:

— Идем, я покажу тебе свои новые ловушки! Покажу свою плетенку для щуки!

Его молчание было убийственно; холодно, как могильный склеп. Я чувствовала, что наше с ним время неумолимо утекает от меня. И снова издалека донеслось звяканье, как будто к хвосту собаки привязали жестянку. И тут я поняла, что это за звук. И волна отчаянной радости захлестнула меня.

— Пожалуйста! Это важно! — заорала я теперь отчаянно, как маленькая, уже с искрой надежды, и слезы были на подходе, готовые жарко излиться из глаз, застревая комом в горле. — Не останешься, я все расскажу! Все, все, все расскажу…

Он коротко, нехотя кивнул:

— Пять минут! Ни минутой больше. Идет? Слезы мигом высохли.

— Идет!

Пять минут. Я знала, что теперь делать. Это был наш последний — мой последний — шанс, и сердце, которое теперь билось, точно молот, зарядило отчаявшееся существо неистовой музыкой. Он дал мне пять минут! Переполненная ликованием, я потащила его за руку к большой отмели, где поставила последнюю свою ловушку. Мольба, которой были заняты все мои мысли, когда я бежала из деревни, превратилась теперь в вопящий, громовой императив — только ты только ты о Томас умоляю умоляю умоляю, — сердце билось с такой силой, что, казалось, лопнут барабанные перепонки.

— Куда это мы? — спросил он спокойно, насмешливо, немного равнодушно.