— Забыть… — ответила им Сусанна и щёлкнула пальцами. Собаки, скуля, разбежались. Непослушный собрал их, грозно стегая во все стороны странным кнутом. Мыши повлекли звонко лающих псов к шкафу.

— Обсервация[145], — отозвалась от стола бабушка вслед им. Непослушный на ходу ловко отсалютовал ей беретом, украшенным огрызком пера. — Добрый путь, — кивнула бабушка, — добрый путь, малюк.

— Как это «забыть»? — переспросил я у старых сестер. — В смысле, не думать?

В наших окнах пошёл снег, с улицы, с темного неба, из ночи: но в кухне было тепло по-прежнему и пахло яблоками «Кино французское, — подумал я и посмотрел на кузин. — Как они такое могут?».

— В смысле — не помнить, — ответила Сусанна, ловко уничтожив чёрный окурок в переполненной пепельнице. — Память, Лесик, вообще воровка, а память о боли, она крадёт наши дни и… и красоту. Боль — некрасивая… Надо забыть боль.

— Может, как-то можно миновать её, — осведомился я, — потерять?

— Миновать боль невозможне, говорили уже, — мягко, словно в дни моих болезней, сказала бабушка, — то дорога для Злего[146]. Явление на свет есть боль, — продолжила она, — и дальше… нет ниц без боли абсолютно, даже обретенья. Она вздохнула, а Сусанна отвернулась к мятущимся «фиранкам» и снегу в окне, плечи её дрогнули.

— То привкус от тего яблонка… горечь, и познанье, и потери… Потери придут, они есть боль, от них память и потом… — сказала бабушка хрипло, — и после… Но я говорю как Эмма… — оборвала себя она. — Рассказывала тебе о ней, должен помнить?

Бабушка перевернула кофейную чашку вверх дном на блюдце, огладила скатерть и подытожила:

— Такое…

— Какое это такое? — спросил я чувствуя неприятный холодок в желудке. — Чего вы меня пугаете своей болью и потерями, ведь Рождество. Детям дают по… по… по… подарки!

И я наконец-то заплакал. Перевёрнутая кофейная чашка треснула.

Разбросав стулья в разные стороны, обе бабушки — и родная и троюродная, ринулись ко мне — контурные голландки с матросами, мельтеша синими чёрточками, разбежались по углам как тараканы…

— Не слушай те страхи, — обхватила меня руками пахнущая театром и дымом, Сусанна, — не слушай. К тебе то отношения не имеет. Ты есть чудесное дитя! То бабушки твоей псыхоз от малых лет — она рыдала и как волан погубила од бадминтона, ешче было горе, как я ей разодрала пелеринку! О! Реальная утрата.

— Я не верю что она была когда-то маленькой, — прохлюпал я, — и с бадминтоном. Я её помню старой, всегда. Без пелеринки.

— Но есть доказательства, — улыбнулась откуда-то сверху бабушка и меня окутал аромат табака и «Быть может», — ты видел немало — зде… фотографии тебе показывала и другое видел также.

— Глаза вечно врут, — капризно сообщил я и всхлипнул. Кузина Сусанна, щёлкнув коленями, встала. — А я про жёлудь как-то и позабыла, — буркнула она себе под нос.

— Но не горюй так, пустое дело слёзы, — приподняла мой подбородок бабушка. — Все ведь живы, правда? — сказала она и пригладила мне волосы. — И конечно́сти на местах.

— У меня болит спина! — пожаловался я, слёзы подсыхали и страх миновал. — И ноги мёрзнут. Сильно.