Гаспар посветил фонариком на внутреннюю сторону двери и разглядел старые карандашные метки – обычный детский ростомер. Он вздрогнул. Кое-что не поддавалось логике. Зачем было Эрнесту заботиться о поддержании комнаты сына в прежнем состоянии?

Гаспар опустился на корточки. На фотографиях в рамках, валявшихся на полу, нарос многолетний слой пыли. Он протер стекла и увидел блеклые цвета 1980-х годов, которые теперь получилось бы возродить при помощи фильтров в Инстаграме. Типичные картинки из жизни американской семьи: гордая физиономия Эрнесто, роскошная фигура Бьянки – этой Моники Беллуччи Тиббертона. Мордашка Адриано, пытающегося задуть пять свечей на своем праздничном торте. Улыбка по просьбе фотографа, но взгляд уже нездешний – как раз то, о чем говорила его учительница. Гаспар протер стекло на еще одной фотографии – и от изумления чуть ее не выронил. На ней красовались Эрнесто и его взрослый сын. Снимок был сделан, видимо, на церемонии вступления Адриано в ряды нью-йоркской полиции. Отец гордо обнимал сына, отцовская ладонь лежала у него на плече.

Выходило, что Адриано встречался с отцом в восемнадцать или в двадцать лет, задолго до того, как тот заболел. Непонятно! Вернее, логика присутствовала, но извращенная. Потеряв способность наносить сыну побои, Эрнесто перестал представлять для него опасность, и сын проявил готовность терпеть его рядом с собой. Гаспар и Маделин не переставали удивляться тому, что в главный объект ненависти Адриано превратилась его мать. Несправедливо, больно, бессмысленно! Но после достижения неких высот кошмара и варварства здравый смысл и рациональность уже не помогают в расшифровке загадки человеческих поступков.

Меня зовут Бьянка Сотомайор.

Мне семьдесят лет, и последние пять лет я проживаю в аду.

Поверьте моему опыту: главное в аду – не сами страдания, которые вас заставляют переносить. Страдание – банальность, без него нельзя существовать. С момента рождения человеческое существо только и делает, что страдает: по любой причине и беспричинно. Главное в аду – сила ваших мук и, главное, неспособность положить им конец. Ведь вы лишены даже власти покончить с собственной жизнью.

Не собираюсь долго вас задерживать, не буду ни в чем вас убеждать. Во-первых, мне безразлично ваше мнение. Во-вторых, вы бессильны – и против меня, и для моей пользы. Вас больше устроят половинчатые и пристрастные воспоминания тех, кто будет клясться, положив руку на сердце, что Адриано был милым спокойным мальчуганом, а мы, его родители, – чудовищами.

Для меня единственная истина такова: я искренне старалась любить сына, но он этого не видел, даже в первые годы. Личность ребенка формируется очень рано. Адриано пугал меня уже в четыре-пять лет. Дело не в том, что он был буйным, неуправляемым, легковозбудимым, хотя все это присутствовало. Замкнутость, неуловимость – вот что меня в нем удручало. Никто не имел над ним власти: ни я, пытавшаяся подействовать на него любовью, ни отец, прибегавший к силе. Адриано не просто не желал вашей привязанности, он стремился вас подчинить, ничего не давая взамен. Он хотел вас закабалить, и заставить его бросить эту затею не могло ничто: ни мои увещевания, ни отцовский ремень: отца он стремился укротить, меня – покарать за то, что я произвела на свет такого неудачного отпрыска. Даже когда ему бывало плохо, я холодела от его взгляда, видя в нем жестокость и дьявольскую ярость. Вы, конечно, решите, что все это происходило только у меня в голове. Может быть, но для меня это было невыносимо. Поэтому я при первой же возможности сбежала.