Он как раз собирался сказать об этом отцу Михаилу, но тут со двора донесся шум, потом в сенях затопали, заговорили в три голоса, и батюшка, разом посуровев, встал из-за стола и шагнул к дверям, забыв о включенной камере — той самой, что болталась теперь у Клима Зиновьевича на груди на переброшенном через шею матерчатом ремешке с вытканной надписью «Panasonic».

Пятясь, Голубев беззвучно проскользнул в бывшую спальню, которой в последние годы единовластно распоряжалась жена. Старая двуспальная кровать с железными спинками была застелена без единой морщинки, взбитые руками жены подушки громоздились на ней аккуратной пирамидой, покрытой сверху полупрозрачной тюлевой накидкой. На столике в углу стояла старая швейная машинка, на стене рядом с кроватью висел потертый тканый коврик с лебедями. Здесь было чисто, поскольку после смерти жены Клим Зиновьевич сюда не заглядывал, только на горизонтальных поверхностях уже успела скопиться пыль.

Ему почему-то вспомнилось, как по воскресеньям с утра пораньше дочь вбегала сюда, топоча маленькими ножками, карабкалась на кровать и устраивалась между ними, хихикая и толкаясь холодными пяточками. Волосенки у нее были теплые, нежные, как пух, и щекотали щеки и ноздри, прогоняя остатки сладкого утреннего сна. Тогда это казалось досадной помехой — ну вот, опять в выходной не дали выспаться, — а сейчас при воспоминании о том времени в душе вдруг возникло незнакомое, щемящее чувство потери. Куда все ушло, почему жизнь сложилась так, а не иначе?

Искать ответы на эти вопросы было некогда. Клим Зиновьевич отдернул занавеску, пальцами отогнул старые, бугристые от масляной краски гвозди, что удерживали на месте глухую внутреннюю раму, осторожно, без стука, вынул ее из оконного проема и отставил в сторонку, прислонив к кровати. Он отодвинул шпингалеты, взялся за ручку и плавно надавил, а потом, когда окно даже не подумало открыться, толкнул изо всех сил. Бумага, которой жена заклеила окно на зиму, лопнула с треском, который показался ему оглушительным, распахнутое с ненужной силой окно громко стукнуло, ударившись снаружи о бревенчатую стену. «Ах ты мразь!» — со злобным удивлением закричали на кухне, и Голубев понял, что время короткой передышки истекло.

Он перелез через подоконник, задев его камерой, которая все еще продолжала работать, и побежал, ломая сухие стебли умерших сорняков, по раскисшей земле огорода. Только теперь обнаружилось, что на нем по-прежнему нет ничего, кроме нательной майки, растянутого трико и старых шерстяных носков. Носки моментально намокли, пропитались водой, отяжелели от налипшей на них грязи и начали сползать с ноги, перекрученными грязными комками болтаясь впереди ступней. Потом один из них свалился, оставшись лежать в бурьяне, как раздавленный червяк, а через два шага за ним последовал второй. Дальше Клим Зиновьевич бежал босиком, поскальзываясь на бывших грядках и время от времени наступая в серые островки зернистого тающего снега.

— Стой, сука! — страшным голосом закричали ему вдогонку, и сейчас же по барабанным перепонкам хлестнул звук выстрела — тугой, плотный и неожиданно громкий, совсем не такой, как по телевизору, словно сама смерть, гонясь за Климом Зиновьевичем по пятам, забавы ради щелкнула пастушеским кнутом.