Пуля разметала грязь в полуметре от правой ноги Клима Зиновьевича. Очередной мощный выброс адреналина буквально окрылил его. Он помчался, почти не касаясь ногами земли; на миг ему показалось, что он летит — быстрее ветра, даже быстрее пули.

Увы, он ошибся и на этот раз. Стоявший у распахнутого настежь окна Костыль обхватил рукоятку пистолета обеими руками, старательно откорректировал прицел и плавно потянул спусковой крючок своей «беретты» — довольно пожилой, не такой престижной и дорогой, как «глок» Мухина, но по-прежнему точной, мощной и безотказной. Он выстрелил два раза подряд; первая пуля ударила Голубева между лопаток, заставив замереть на бегу и выгнуться дугой, как гимнаст, только что совершивший соскок со снаряда, а вторая, придясь в затылок, швырнула его лицом в бурьян.

Мягко приземлившаяся на подушку из мертвых стеблей камера продолжала работать, снимая низкое серое небо и угол длинного сарая, который заслонял двор Голубевых от соседского участка. Потом ее чуткий микрофон уловил чавканье грязи и шорох гниющего на корню бурьяна под чьими-то тяжелыми шагами. На вмонтированном в корпус жидкокристаллическом дисплее возникло изображение склонившегося над трупом широкого тупого лица. Буфет нагнулся еще ниже, дотянулся до камеры и выключил ее.

— Дерьмо, — констатировал Виктор Мухин, глядя в окно и вынимая из золотого портсигара тонкую темно-коричневую сигариллу в пластмассовом мундштучке цвета слоновой кости. — И мы ухитрились увязнуть в нем по самые уши. Чертов поп! Откуда он тут взялся?

— Какая разница? — пожал угловатыми плечами Костыль.

— Действительно, никакой, — совершая фатальную ошибку, согласился Мухин. — Надо быстренько здесь прибраться и валить отсюда к чертовой матери, пока не замели.

— В жизни не слышал ничего более разумного, — сказал Костыль, деловито натягивая перчатки.

Илларион медленно шел вдоль улицы, стараясь держаться травянистой обочины, где ноги не вязли в грязи. Торопиться было некуда, да и не хотелось — хотелось спать, причем не в гостиничном номере и не на сиденье машины, а дома, в своей постели. Полистать на сон грядущий хорошую книгу, выключить лампу и заснуть. А проснувшись, уверить себя в том, что город Песков со всеми его обитателями просто ему приснился, как, случается, снятся небывалые, фантастические места, созданные подсознанием из перемешанных обрывков прежних впечатлений.

Было немного совестно за то, что взвалил допрос на Дымова. Но, с другой стороны, задушевные разговоры — как раз по части священника. Надо надеяться, сан не позволит отцу Михаилу настолько выйти из себя, чтобы причинить Голубеву вред. Что до Иллариона, то он даже сейчас, не видя отравителя, испытывал сильнейшее искушение одним движением свернуть ему шею — не потому, что испытывал по отношению к нему какие-либо ярко выраженные эмоции (за исключением разве что брезгливости), а просто потому, что таким не место среди людей. В зоне его раскусят в два счета и все равно раздавят, как слизняка, так на кой ляд с ним возиться?

Илларион опять поймал себя на мысли, что стареет. Вот уже и начал искать легкие пути, действовать по принципу «нет человека — нет проблемы»… А Дымов молодец. Этот легких путей не ищет. Ломать людям конечности и палить из автомата — дело нехитрое, этому можно научить практически кого угодно. Иметь дело с людскими душами сложнее, и Забродов не был уверен, справился ли бы он сам с такой работой. С возрастом характер человека костенеет, теряя гибкость, и в нем появляется нетерпимость — то самое качество, которое подстрекает решать любые проблемы силой, а если силенок маловато, просто уходить в сторону — авось пронесет и все само собой как-нибудь рассосется и уладится. Ростки этой нетерпимости Илларион уже давно подмечал в себе самом и старательно выпалывал их, как сорную траву. Но они, вот именно как сорная трава, поднимались снова и снова, и порой Забродов чувствовал, что начинает уставать от этой бесконечной борьбы с самим собой.