— Не советую, господа хорошие, — произнес он нейтральным тоном. — Поднять руку на священнослужителя — тяжкий грех.

— Да тебя, борода, никто и пальцем не тронет, — успокоил его Буфет. — Ты, главное, проход освободи, а то торчишь тут, как этот…

Он взял священника за бока и попытался отодвинуть в сторонку. Как именно отреагировал на это батюшка, никто не понял, но Буфет неожиданно воспарил над дощатым полом, перевернул стол и вместе с ним с ужасным грохотом приземлился в углу.

— Да что же это в натуре такое?! — возмущенно простонал он сдавленным от боли голосом, возясь на полу. — То один, то другой… Я вам что — боксерская груша?!

Батюшка покосился на него с легким недоумением — видимо, он не ожидал, что после его гостинца Буфет сохранит способность говорить и двигаться. Воспользовавшись тем, что он отвлекся, Костыль перешел в наступление. Продолжая с любопытством наблюдать за Буфетом, который уже встал на ноги и теперь предпринимал героические попытки разогнуться, батюшка не глядя выбросил перед собой руку. Его раскрытая ладонь коротким шлепком толкнула Костыля в лоб. Ноги последнего еще продолжали бежать вперед, в то время как верхняя часть тела получила мощный обратный импульс. В результате ботинки Костыля взметнулись высоко в воздух, и он бы, очень может статься, совершил классическое сальто-мортале, если бы его не остановил пол.

— Ну, борода, молись, — процедил оклемавшийся Буфет и, по-бычьи нагнув голову, бросился в атаку.

На этот раз он опрокинул холодильник. Костыль, у которого уже восстановилось дыхание, начал переворачиваться на живот, чтобы встать — насколько он понимал, только затем, чтобы немедленно лечь снова, и, быть может, надолго, если не навсегда. Буфет гремел, шуршал, кряхтел и постанывал, ворочаясь на полу в обнимку со старым облупленным «Саратовом», и было ясно, что толку от него не предвидится в течение, как минимум, нескольких ближайших минут. А поп стоял на прежнем месте, и необходимость сдвинуть его с этого места, увы, не отпала, что вселяло в душу прозорливого Костыля тягостное уныние: он очень не любил, когда его били.

В это мгновение прямо у него над головой хлестко ударил выстрел. По полу с негромким звоном запрыгала гильза, и наступила тишина. Даже Буфет перестал возиться, затих, и на этом основании Костыль сделал вывод, что стреляли в него — стрелял, по всей видимости, поп, который больше походил на Терминатора в рясе, чем на настоящего служителя культа.

Пистолет оглушительно хлопнул еще дважды. Костыль неловко откатился в сторону и наконец увидел, кто стрелял. Муха стоял у двери, что вела в сени, и медленно опускал дымящийся «глок». Он был бледен, а зрачки расширились так, что не стало видно радужки.

Костыль перевел взгляд на священника. Ряса его на груди была в трех местах пробита пулями, кровь буквально на глазах пропитывала черное сукно, но он еще стоял. Потом он оторвал ладонь от дверного косяка, за который держался, чтобы не упасть, и шагнул вперед, не сводя глаз с Мухи. Мухин попятился, снова поднимая пистолет, но тут ноги отца Михаила подкосились, и он рухнул, как срубленное дерево.