— Хочешь сказать, я был твоим последним мужчиной? — искренне удивился он.

— Не льсти себе… — оскалилась она злобно. — Моим последним мужчиной был Василий Людин. И, насколько я знаю, я тоже была его последней женщиной!

Весь день Иванна неподвижно лежала в кровати, накрывшись одеялом с головой, боясь одним неверным движением всколыхнуть свою боль. Не думая ни о чем и опасаясь подумать хоть о чем-то, ибо, стоило ей вспомнить об этом, боль, ненависть, жажда самоуничтожения поднимались к горлу, словно тошнота.

Во дворе ее дома шли похороны. И унылобезнадежный похоронный марш просачивался сквозь стекло окна, заполняя комнату, как включенный самоубийцей газ.

Ту-у… ту-у… ту-ту-ту… ту-ту… ту-ту… ту-ту-ту… — ныла труба.

На днях умер их старик-сосед. Но Иванне, никогда не сталкивавшейся с ним, казалось, что сейчас там, у подъезда, лежит в гробу не этот незнакомый ей, абстрактный дедушка, а она сама — Иванна Зацерковная, студентка медицинского, ведущая программы «Безумный мир», невеста журналиста Артемия Курникова — все три ее ипостаси, безвозвратно убитые вчера ночью…

И займись она сейчас самоидентификацией собственного «Я», оно уложилось бы в одно самоубийственное слово — OUTRAGE![21]

Но ее мысли остановились, как разбитые часы, ее тело, свернувшееся в калачик зародыша, олицетворяло единственное, продиктованное чувством самосохранения желание — не быть, не существовать, не рождаться никогда, чтобы никогда не переживать вчерашнюю ночь…

— Доченька, тебе ничего не надо? — уже который раз поскреблась в ее двери мама.

— Нет… Все нормально…

И небольшого усилия, понадобившегося ей, чтобы извергнуть из себя пятнадцать букв, хватило, чтобы боль-ненависть-смерть пробудились от толчка и схватили ее за горло, стараясь свернуть слабую шею… И ей отчаянно захотелось расцарапать свое лицо, безжалостно содрать с себя кожу и, брезгливо запихнув ее в стиральную машину, стирать, стирать, стирать, чтобы очиститься, высосать из своих пор эту мерзость и грязь.

«Не поможет…»

Черная отрава была внутри нее. Ее кровь стала отравой, неумолимой, как раствор соляной кислоты, ее нутро было лишь разъеденной щелочью требухой. А ее сердце упрямо перекачивало яд, и он бежал бесчисленными коридорами вен, обвивая ее тело сеткой боли. И никаким усилием воли невозможно было вырваться из этой сети… Ее можно разорвать только вместе с жизнью!

Она хотела умереть.

Но боялась думать об этом.

Ту-у… ту-у… ту-ту-ту… ту-ту… ту-ту… ту-ту-ту… — гремел в ее ушах похоронный марш, хотя похороны давно рассосались, и тело старичка-соседа успели, верно, отпеть и закопать, и сесть поминать за пьяным столом.

Углы комнаты размывали сумерки, густея по мере того, как слепое зимнее солнце оседало за крыши домов.

— Доченька, ты хоть чайку попей…

Поставив чашку на пол у кровати, мама тревожно ощупала дочке лоб.

— Таки температура… — В словах матери прозвучало облегчение. — Выпей чаю… Сейчас градусник принесу.

— Не надо… Я хочу спать, ма…

Ночь зашла в комнату и, словно деловитая хозяйка, уверенно зачехлила вещи черными траурными покрывалами — письменный стол, шкаф, саму Иванну.