Ориспяя не сводил с Мякишевой глаз, усмехнулся, опустив уголки тонких губ, протянул руку, взял глянцевые картонки паспортов, новую стопку, лежавшую около Жени, и, не читая, начал ставить свою подпись.

Картонки из-под руки капитана ложились веером. Женя, не отрываясь, глядела на них, и они стали расплываться в большое зеленоватое пятно. Зримо, чётко перед Женей встал тот памятный день.

…В полдень, когда возвращалась с обеда, на мосту её догнал неказистый мужичонка, шепнул, что он от отца, из Пудожа, что ему надо два пустых незаполненных паспорта, но с подписью и печатью. Договорились на вечерний час, в конце рабочего дня. Женя волновалась, и вдруг такое везенье — Ориспяя вызвал к себе двух нерадивых полицаев и принялся их распекать за пьянство. Женя бочком вошла к нему в кабинет, шепнула капитану, что надо срочно подписать паспорта, подсунула веером заполненные бланки, так, что виден был только низ, и Ориспяя, не прекращая своего монолога о высокой миссии полицейского, один за другим ставил свою подпись. Среди заполненных паспортов лежали два пустых. Холодные капли пота катились по спине у Жени. Вот сейчас капитан чуть-чуть отодвинет бланк, глянет. Спасёт ли её тогда наивный лепет — случайно попали, не знаю, как так вышло, первый раз, извините…

Всё получилось — и печать, и подпись. Два драгоценных бланка получил вечером неизвестный, показав лишь загоревшимися глазами, как он рад.

— Между прочим, давно хотел спросить, где ваш отец? — донёсся как бы издалека голос Ориспяя.

— В эвакуации, — тут же ответила Мякишева.

— Да? Какие в Шелтозере лживые люди! Прямо ужас. Недавно мне одна почтенная вдова сказала, будто бы Михаил Мякишев тайно гостил здесь пару дней. Потом уплыл по Онего к Пудожскому берегу. Заходил ли он к вам, к себе домой? Не надо, не отвечайте. Вижу по глазам — не заходил, понимаю, что первый раз слышите. Всё верно — не заходил. За вашим домом было установлено наблюдение. Может быть, другой кто навещал вас, оттуда, как это красные говорят, с Большой земли?

— Господин капитан, я служу вам верой и правдой, и мне до слёз обидно такое слышать. В эти сказки я не верю — отец мой не велика шишка, кладовщик райпотребсоюза, в тридцать седьмом еле уцелел — под растрату его хотели подвести, мать все слёзы выплакала, бог услышал — спас отца. В эвакуацию он, чудак человек, добро кооперативное повёз — кули да рогожки, шило да мыло, я сама его до Вознесенья провожала, а вы говорите — партизан. Да он дед уже, и больной, и старый. Без таких большевики обойдутся, пелось в одной нашей песне. На пушку решили меня взять, в благодарность за честную службу? Спасибо вам! Да нам всем троим эта работа в вашей полиции знаете где, вот здесь, как кость в горле. На нас люди не глядят, не здороваются, вон Клаву на днях в магазине овчаркой немецкой обозвали. Я уж вам дважды говорила — отпустите. «Нет, Евгения, ты хорошо выучила в школе финский язык, ты…»

— Вы, Мяккинен, были районным начальством, — перебил её весело Ориспяя, — председателем физкультурного комитета. Вас знает молодёжь, вам верят — нам это очень важно, мы всегда им можем сказать — глядите, кто с нами сотрудничает. Мы ценим ваш патриотический шаг, направленный на службу Великой Финляндии, и если всё так хорошо у нас пойдёт, как было до этого, то я буду ходатайствовать, чтобы вас послали учиться в Хельсинки. Перед вами открывается отличная перспектива, девушка вы красивая, дородная, выйдете за добропорядочного финна замуж, сумеете сделать хорошую карьеру. И я ещё погуляю на вашей свадьбе.