— Могикан на Олонец меня метил, да что-то не сладилось. И верно, какой из меня секретарь райкома тогда был, весной. Теперь поумнела, хочу сама попроситься в подполье…

— Давай спать, Машутка, утро вечера мудренее.

Утром северик задул с ещё большей силой, чем вечером, рябил мелкой чешуёй холодные серые лужи, срывал с военных фуражки, залетал под фуфайку, свистел в ушах, завывал под мостом, над Выгом.

Простучав каблуками сапог по крыльцу, Нина и Марийка вбежали в коридор, бросились к печке, которую уже растопила тётя Даша, прислонили покрасневшие ладошки к только-только нагревшейся стене.

Тут их и увидел Андропов, тоже торопливо вбежавший в коридор. Быстро потерев озябшие руки, протянул обе Марийке:

— Ну, здравствуй, Мария Владимировна. С приездом на родную карельскую землю. С виду чуть-чуть поправилась, щёчки порозовели, а глаза всё так же неотразимы. Ты что же, стрекоза, раньше срока прибыла? По моим подсчётам, у тебя ещё отпуск, постой, сколько же, двенадцать дней. Целых две недели.

— Соскучилась. Хочу живого дела, Юрий Владимирович.

— Ну, это сколько угодно, — усмехнулся Андропов, тоже приставив ладони к печке. — Сколько вам пудов, сударыня, десять? Может, отпустить целых сто? Поднять бы только, не надорваться, — сказал он вдруг горько, и уголки губ его ещё ниже опустились, а тёмные круги под глазами обозначились выпукло и болезненно.

В большой и светлой комнате инструкторов сидели только Мария Ульянова да Фёдор Кузнецов. Они обрадовались Марийке, ей даже показалось, что обрадовались куда больше, чем тогда, когда она вернулась из Шелтозерья; позже Ульянова ей шепнула, что её донесением очень довольны там, в ЦК партии.

Подходили другие инструкторы, и каждый здоровался за руку, говорил, как хорошо выглядит Марийка. Улучив момент, когда у Андропова никого не было, Марийка постучала в дверь.

— Заходи. Ты же знаешь, я не люблю, когда стучат. Ко мне всегда можно. «Дверь отперта. Переступи порог. Мой дом раскрыт навстречу всех дорог», как сказал один поэт.

— Лермонтов, только не вспомню, откуда, — сказала бойко Марийка.

Андропов прищурился и долгим взглядом оглядел Марийку. Выглаженная гимнастёрка с рубчиками от утюга над кармашками, подворотничок белее снега выступал ровно настолько, насколько надо, не больше миллиметра, ремень затянут на последнюю дырочку, пуговицы начищены, короткие волосы, причёсанные мокрой расчёской, лежали волнами, удлинённые глаза глядели насмешливо.

— Нет, это другой русский стихотворец, Волошин. Он мало известен, хотя жил в наше время. Блистал в Париже, в Петербурге, но вдруг ушёл от шумного света, поселился на берегу моря в Крыму, надел, как древний грек, белый хитон, взял пастуший посох и стал слушать шум прибоя. Раздал всё, что накопил, устроил в своём доме коммуну, пристанище поэтов. Люди смеялись над ним, а он ел простой овечий сыр и писал стихи.

Андропов, читая, встал, поднял правую руку, и так вышло, что указал он ею на единственную небольшую полочку с книгами. Марийка за одну секунду прочитала на корешках: Ленин, Дзержинский, Калинин, Макаренко, Блок, учебник финского языка.