Погожее выдалось воскресенье. Немерянной толщей нависла синева неба над городом. Солнце взошло исступленно жаркое, сразу же стало жечь.

Оборвался наконец комендантский час. И сейчас же из домов, подслеповатых после чудовищного взрыва, стали выходить люди на улицы. Вначале робкие одиночки, липнувшие к заборам и стенам, но через полчаса на тротуарах полюднело. Из переулков и улиц стали выливаться людские ручьи. К этому времени на площади уже была оцеплена четким зеленым квадратом эсэсовцев длинноногая широкая виселица. Впереди, со всех четырех сторон этого поблескивающего автоматами квадрата — белые флажки. Еще один квадрат. Черта, шаг через которую означал смерть. От этого квадрата через всю площадь до выхода на улицу Ленина — живой коридор из грязно-желтых хортистов. Две шеренги, локоть к локтю, спиной одна к другой. В окнах горуправы и в других зданиях, теснивших площадь, притаились пулеметы. По всем улицам, рассекая их на две равные части, двигались патрули. Воинские подразделения, находившиеся в городе, были приведены в готовность.

К девяти часам площадь из края в край рябила морем голов. Никто бы не подумал, что город еще так полнокровен.

Ровно в девять, минута в минуту, распахнулись, кованые ворота гестапо. На улицу, в двойном кольце эсэсовцев, медленно выехал открытый грузовик и двинулся по направлению к площади. Расставив ноги, положив руки на автоматы, по углам кузова стояли солдаты.

Андрей лежал у кабины, Пахарев и Антонина Петровна стояли. От свежего воздуха Антонина Петровна совсем ослабела, и Пахарев держал ее под руку.

— День-то… глазастый какой…

— Жарко… Воды бы похолодней…

Губы у Антонины Петровны вспухшие — одна сплошная кровавая рана. У Пахарева располосована рубаха; костистая грудь поросла седым волосом. Медленно ползла навстречу улица, знакомая до трещин на асфальте. В морщинах на лбу у Антонины Петровны — тоска.

— Поднимите меня, — попросил Андрей, слабо касаясь рукой ноги Пахарева.

Под равнодушным взглядом эсэсовцев они наклонились и, приловчившись, приподняли его. Потом взялись за руки и посадили в это своеобразное седло Андрея. Вялая и горячая рука обхватила Антонину Петровну за шею, и женщина поежилась. Когда-то красавец-парень так изуродован, что на него больно взглянуть. Женщина вспомнила сына, предвоенное время. Пахарев сказал:

— Крепись, сынок. Теперь немного осталось. Самое страшное — позади…

От его слов Антонина Петровна шире раскрыла глаза.

Андрей не ответил, может быть, не услышал. Не отрывая взгляда от улицы, медленно ползущей под колеса автомобиля, он почти перестал дышать. И только из-под красной от высохшей крови повязки показались вдруг темные полосы. Скользнули вниз и задержались, дрожа на верхней губе. Антонина Петровна осторожно вытерла их свободной рукой. Взглянула украдкой на пальцы, хотела спросить, что с глазом, но вовремя сдержалась. Что бы ни было, теперь все равно, теперь нужно думать о другом.

И она подумала о том, что согласилась бы умереть еще десять раз подряд, лишь бы без страха и боли жили дети, лишь бы не плакали они, еще не изведавшие радостей жизни, вот такими слезами.