— Горечь души не залить ничем, Геннадий Васильевич… Живет, живет человек, а подходит смертная минута, страшно ему становится. Перед концом своим страшно, все-то ему кажется, мало он, бедняга, пожил, да плохо пожил. Ничего сделать не успел… — Она внезапно замолчала, словно запутанная и длинная мысль ее, оборвавшись, провалилась неожиданно в пустоту. — Нет смерти, — прошептала она, преображаясь, и как бы освещаясь изнутри. — Нет смерти… Есть страх перед нею, — шептала женщина, не отрывая от Пахарева взгляда, и он чувствовал, как ее непонятная уверенность властно подчиняет его. — Нет смерти, Геннадий Васильевич. В делах своих и в мыслях своих человек вечен… Смерть выдумали, чтобы унизить человека, чтобы приучить его к покорности…

Она замолчала, и они долго глядели друг на друга. Затем Пахарев тихо сказал:

— И все же, я выпил бы… Крепко… Чтобы сразу — кувырк! — и с копыт долой. Читал я как-то, что раньше выполняли последнее желание осужденных на смерть. По-моему, это настоящее человеческое благородство. Ведь смерть — иногда может быть, самым великим в жизни человека, и это надо уважать. А теперь люди опаскудили даже смерть. С человеком расправляются чаще всего втемную… С человеком! Величайшим созданием, жизнь которого свята… Скажи, Петровна… Вот разрешили бы тебе… ну сказали бы, что завтра ты умрешь… Чего бы ты пожелала?

Прислонившись к стене, Антонина Петровна замерла.

Стены бетонной коробки прямыми серыми плоскостями жадно замыкали в себе клочок пространства и в нем — две человеческие жизни. Стены почти ощутимо давили, и женщина вдруг с необычной остротой почувствовала глубину вопроса Пахарева. И для нее наступил момент, когда вся жизнь — и прошлая, и настоящая, и будущая — вдруг сосредоточилась в одном мгновении, в одной яркой, могучей вспышке мысли, после которой и смерть уже не пугает, потому что становятся понятными и вечность, и бытие, и сама смерть.

В своей жизни Антонина Петровна много страдала и мало видела. Кроме своего города и Москвы, в которую съездила однажды за покупками, нигде больше не была. Но сейчас словно исчезло все, что было вокруг, растаяли тяжелые прямоугольники стен, и увидела она не один какой-нибудь клочок земли, не один ручеек или домик — она увидела вокруг мир. Весь мир. Видела она его по-своему. Волновались, жадно дышали темно-синие океаны, тянулись к небу бесчисленные города в зелени равнин и лесов… Отцветали сады… Почему их так много? Плеск воды, ветер, солнце… Города горели и рушились, люди убивали друг друга. Мысленный взор женщины раздвигал стены зданий, и она видела, как сеют хлеб, обнимаются, целуются, рождаются и умирают люди.

«Боже мой… — подумала Антонина Петровна с испугом. — Боже мой… Я с ума схожу». И еще она подумала о том, что душа даже одного человека — самая потрясающая книга, которая богаче, сложнее и непостижимее всего написанного людьми за тысячелетия.

Снова отчетливо прозвучал вопрос Пахарева:

— Чего же ты пожелаешь, женщина?

Сразу ответить она не могла. Слишком многого она хотела и слишком мало ей предлагали. Как женщина, она пожелала бы любви и мира, как мать — счастливой жизни для сына. Как человек, она пожелала бы вечности и того, чтобы в мире не пролилось больше ни одной капли крови человеческой и чтобы вот сию минуту умолкли пушки. Но все это были неисполнимые желания — она это понимала.