Вновь и вновь прикидывает Пахарев последствия своего ареста и немного успокаивается. Самое худшее, что может случиться, это временная разобщенность подпольных групп в различных районах города. Голиков — отличный организатор и сумеет выправить положение.

— Вы решили издеваться надо мной, Пахарев? — доходит до него наконец один из вопросов следователя. — Или вы плохо слышите?

— Ни то и ни другое. Попросту мне нечего вам говорить. Я старый человек. То, о чем вы меня спрашиваете, не имеет ко мне никакого отношения.

Следователь постучал карандашом о стол и, глядя мимо Пахарева, сказал:

— Рад вам поверить, ко факты, факты…

Геннадий Васильевич устало и недовольно усмехнулся.

— Знаете, господин следователь, перестаньте, нужно совсем не обладать чувством юмора. В моем возрасте знакомиться с чужими женами. С женой бургомистра… Смешно, право, слушать.

Широко распахнув дверь, в камеру вошел майор Зоммер; от него пахло сигарами и духами; следователь встал.

Они поговорили по-немецки, и Зоммер с тяжелым, холодным любопытством оглядел Пахарева. У Геннадия Васильевича шевельнулось в душе неприятное, тревожное чувство. Оно еще больше увеличилось, когда его оставили в камере одного и захлопнули дверь.

Опасаясь подвоха, Пахарев прислонился спиной к стене, постоял минут пять, оглядывая камеру, и, пожав плечами, сел на пол.

Сотрясая тело, его долго бил кашель. Он потянулся было по старой привычке за табаком в карман, но, вспомнив, что кисет, спички и бумагу отобрали, усмехнулся. Прислушался. Тишина стояла такая, что ему показалось, будто он слышит, как горит настольная электрическая лампа. Он напряг слух. Точно: в мертвой, неподвижной тишине еле-еле уловимо потрескивало. «Контакты неплотно приходятся», — подумал он и кашлянул. Тишина растворила звук, и Пахарев опять усмехнулся. «На нервах играют… Вот святая невинность… а еще тайная полиция…»

Геннадий Васильевич встал и прошелся по камере, наискось, с угла на угол. Ровно шесть с половиной шагов. Шесть с половиной…

Сколько их было в жизни, вот таких клеток? По пять — шесть шагов с угла на угол? Пять? Нет, больше. Эта вот, кажется, седьмая. А первая — в двенадцатом году в городской тюрьме, после разгрома стачки на «Металлисте». Жена тогда должна была скоро родить; перед этапом, он как сейчас помнит, она, осунувшаяся, тяжелая и худая, принесла ему узелок с бельем и харчами. Она пришла со старшим сыном Володей, который уже работал подручным кочегара. Был он таким же густобровым и головастым, как и отец…

Вернувшись через пять лет, Геннадий Васильевич уже не застал его дома. Младший, четырехлеток Вася, переваливаясь по-медвежьи, долго не хотел признать бородатого дядьку за отца.

Вот и прошла жизнь, Пахарев. Как по священному писанию: «наг родился, наг возвратишься в лоно бога, отца своего».

Марфу с младшим замучили деникинцы, Владимир — командир полка. Кажется, и умный мужик, а вот по первому нелепому, непонятному и до сих пор случаю отвернулся от отца, и письма возвращались нераспечатанными. Мудро устроена жизнь… И всегда что-нибудь останется в ней интересное. Осталось главное и у тебя: душа твоя и совесть твоя. Что они тебе говорят, Пахарев? С тех пор, как ты стал понимать жизнь и думать над нею, ты родился заново. Согласен ли ты с жизнью? Нет, конечно. В ней много такого, что необходимо переделать во что бы то ни стало. Ты отдал этой задаче свои силы, всего себя, а много ли ты успел? Стоило ли все это того, чем ты расплачивался? Ответь же, не кривя душой…