— Ну что ты… я же знаю эту местность. Скоро наша область начнется, — отвечал Зеленцов.

— Ваша, а партизан что-то не видать. Тихо кругом, как на погосте.

— А что они, бегать кругом тебя должны? Вот погоди, придем, разузнаем все, как следует, найдем. Никуда они не делись…

Чем ближе становилась цель, тем беспокойнее вел себя Зеленцов. Все быстрее, все размашистее становился его шаг, и, порядком притомившийся за время тяжелого ночного пути, Малышев про себя сердито ворчал. Но в душе одобрял. Кинкель с удвоенным вниманием присматривался ко всему вокруг.

На пути теперь чаше попадались речки, низины; местность становилась неровной, земля песчаной. Чем дальше на восток, тем ощутимее становилось дыхание войны. Они углублялись в охваченный партизанским движением край. Все чаше на их пути попадались сожженные дотла села, где лишь полуразваленные печи являлись безмолвными свидетелями недавних трагедий.

— Что делают, гады… — Павел ругался замысловато и зло.

Зеленцов вздыхал и все с большей тревогой думал о том, что конец пути может быть не таким удачным, как начало.

Густо, до самых глаз, зарос светлой щетиной Кинкель. На шестые сутки они вышли к большому селу. Миша огородами пробрался к одной избе и вернулся оживленный.

— Сосновка, ребята! Заблудились маленько, крюку дали, но ничего. Теперь километров тридцать осталось.

— Подожди радоваться, — проворчал Павел, перематывая портянки. — Тридцать — не три.

— Ну и не триста.

К рассвету они подошли к небольшому поселочку в два десятка домиков, и Миша вздрагивающим от волнения голосом сказал:

— Курганы. Три километра осталось. Давай нажимать, чтобы успеть до восхода солнца. Пошли. Отсюда до концлагеря, где мы были, — двадцать километров. Помните?

— Не забыли, — помедлив, отозвался Павел и за себя и за Арнольда. Удерживая шагнувшего вперед Зеленцова, сказал: — Ты что? Обойдем давай.

— Зачем? Какой здесь леший может быть? Здесь все меня знают — родня даже есть. Пошли. Ты послушай, тишь какая…

И шагнул, опьяненный радостью, снедаемый нетерпением, навстречу смерти.

В лихорадочном перестуке автомата брызнула смерть свинцом от крайней, нахохлившейся соломенной крышей избы, и только потом раздался голос караульного полицейского:

— Стой, мать твою! Кто тама?

Сдерживая крик, Павел подхватил шатавшегося Зеленцова под мышки и, зверея от неожиданности, страха и ярости, поволок, пригнувшись и хрипя, в сторону от поселка в поле. Волок и не чувствовал тяжести страшного груза; Кинкель суетливо стремился помочь ему и никак не мог выбрать момента, чтобы подхватить Зеленцова.

А потом, в полукилометре от поселка, в кустах на рассвете…

Видел ли кто, как умирает птица, внезапно подбитая бездушным стрелком во время стремительного полета? Как охватывает она слабеющими крыльями землю, как затягиваются у нее глаза холодной поволокой смерти? Как вся она, уже бесчувственная и бессильная, — вопль, тоска и горький укор?

В кустах на рассвете умирал человек. Топтал он желанную и ласковую землю всего двадцать один год, а теперь ту самую землю, которую мечтал когда-то засеять золотой пшеницей, сгреб в агонии пальцами, словно стремился причинить ей боль. Умирал, даже имени своего не оставив ребенку.