Не зная, что делать, себя не помня, Малышев брал умирающего за плечи, прижимал его голову к своей груди, и на руках у него и на пиджаке оставались рдяно багровевшие пятна.

Кинкель старался не глядеть ни на того, ни на другого — по характеру ранений он сразу понял, что дело безнадежно. Автоматная очередь прошила Зеленцова наискось от левого плеча к правому бедру. Арнольд никак не мог отвести взгляда от белых до мертвой синевы пальцев Зеленцова, бессознательным усилием рвущих траву и землю. Умирающий словно хотел захватить с собой в последний путь толику неласковой земной жизни. В последнюю секунду Кинкель увидел, как бессильно вздрогнули пальцы, в последний раз оторвались от земли и застыли, мертвые, измазанные землею пальцы тракториста… И Кинкель тоже, казалось застыл. Он одновременно видел сейчас и землю, медленно ссыпавшуюся с растопыренных пальцев Зеленцова, и сразу притихшего, приподнявшегося, словно приготовившегося стремительно прыгнуть куда-то Малышева, и серебро росы на неподвижных кустах, и небо, изогнувшееся над умершим бесстрастной безжизненной синью…

На губу Зеленцова сел крупный лесной комар. Неторопливо пощупал кожу перед собой хоботком и стал жадно погружать его в бесчувственное тело.

И тогда Малышев закричал. С маху бросился на землю и стал кататься по ней, ругаясь сквозь стиснутые зубы, разрывая на себе рубаху и срывая ногти о корни и ветви кустов. Наконец, обессилев, уткнулся лицом в кочку и долго лежал, редко вздрагивая всем телом.

Дальше они пошли вдвоем. С лицами, темнее ночи, с запекшимися губами. И если бы ненависть была ядом, то там, где они ступали на землю, осталась бы она бесплодной на вечные времена. Пел, разливался где-то в кустах соловей, и заря полыхала яркая, алая, словно выплеснула в нее Россия всю свою кровь.

Очень разные у людей судьбы, различные характеры. Следователь умен и это отлично понимает. Каждый новый человек вызывает у него своего рода болезненный интерес. За время довольно длительной практики у следователя выработалась привычка классифицировать людей по их реакции на физическую боль. Он разделил всех людей на три категории: слабая, средняя и высшая. Люди последней категории — чистое мучение. С ними у следователя начинается что-то вроде поединка. Он придумывает все новые и новые виды пыток, они их стоически переносят. Это фанатики, которые скорее согласятся умереть, чем изменить своим убеждениям.

Стоявший сейчас перед столом лысый старик, как видно, принадлежит к последней группе, и следователь, окидывая его быстрыми, изучающими взглядами, уже чувствует в себе нарастание болезненного любопытства. Помедлив, следователь задал первый вопрос:

— Ваше имя?

Тяжелый взгляд из-под насупленных бровей и — молчание.

— Ваша подпольная кличка?

Ответа нет.

— Старик, черт возьми… берегись! Здесь умеют развязывать языки…

Комната без окон. Она высока и узка, словно поставленный торчком спичечный коробок.

Следователь в глухом черном костюме, настольная лампа освещает его сбоку. На шероховатом бетоне стены его увеличенный профиль. Тень. У двери, похожей на толстую бетонную плиту, два гестаповца-солдата.