— Простите, что мало в этом году, — произнёс Клах. — Не донесли.

— Я бы удивилась, будь у вас всё в порядке, — ворчливо сказала старуха. — Нате-ка и вам гостинца. Не знаю, как и стащите вдвоём.

— Что не стащим, то здесь съедим, — в тон ответил Клах, принимая одну за другой тяжеловесные головки сыра. Уж сыр-то Нарти сразу узнал. Каждый год, по весне, на следующий день после того, как мужчины уходили из селения, старики выдавали тем, кто остался, по ломтику сыра. Ни в какой другой день сыра попробовать не удавалось, и откуда он берётся, не знал никто, кроме посвящённых. А это оказывается гостинец от непреклонных матерей непутёвым сыновьям.

— Мать, — сказал Клах, — пообедай с нами. Жарево как раз готово.

— Отведай кровушки от своей коровушки… Эх, племя негодящее, любите вы не своё дарить, чужим угощать. А вот, погоди, я вас угощу.

Старуха выбрала среди стащенной к костру посуды здоровенную корчагу и пошла к вьючной корове, что преспокойно паслась в стороне от кровавого места. Опустившись возле коровы на колени, старуха ухватила за опухоль, что была у коровы там, где у некладеного быка свисают ятра. Нарти деликатно отвернулся. Это явно материнское ремесло, а на чужую работу можно смотреть, только если тебя приглашают. Охотнику не полагается глядеть, как лепят горшки, огороднику — как скопят быков. Понадобится — его позовут. А зря глазеть — нечего.

Слуха касались звуки самые простые: корова меланхолично валяла во рту жвачку, чуть в стороне исходил на песню травяной сверчок, и в тон ему дзенькали, разбиваясь о дно корчаги, струйки чего-то жидкого.

— В заимке среди посуды чашки должны быть, — не оборачиваясь, произнесла мать. — Сполосни от пыли, да к костру принеси.

Нарти бегом кинулся исполнять приказание. Принёс две чашки, поставил на траву.

— Тс-э… — прошелестел на охотничьем Клах, и Нарти, кляня себя за недогадливость, помчался за третьей.

Подошла старуха, наклонила корчагу, и в мытую чашу полилось густое, белое, белое…

— Чего смотришь? Пей.

Ноздрей коснулся тёплый, давно забытый и такой знакомый запах.

— Мама… — прошептал Нарти.

— Что, бедолага, мамку вспомнил? — неожиданно смягчившись, произнесла суровая старуха. — Ты пей, на том берегу, небось, молочка не дадут. Нельзя вашему брату молоко, ну да раз в год вреда не будет, особенно проводникам. Вы народ особый, на людей похожи, так к вам и отношение особое.

Потом они ели жареную кровь с хлебом. И по тому, как гостья выбирала распаренные корки, можно было видеть, что хлеб для неё в диковину.

Наконец она поднялась, уложила подарки и часть мяса в перемётные сумки и угнала свою корову, сказав на прощание, что завтра пригонит стадо и пришлёт помощника.

Утром поднялись до света. Прибрались на поляне, перемыли глиняную посуду и убрали в балаган. Клах сказал, что там она будет стоять целый год, до тех пор, пока Нарти не приведёт новых проводников. Остатки мяса, что целую ночь коптились над костром, оставили висеть на перекладинах, себе взяли самую малость, только на обратный путь.

— А это куда? — спросил Нарти, кивнув на остальное.