— Что, дядька Степан? — заговорил Иван. — Подыхаешь? Пора уж. Всех сосновских пережил. Вижу, и твой час наступил, догоняй своих. Мешать не буду. Нет ли у тебя чего поесть?

Кочегаров, не вставая с кровати, указал ему на чугунок с варевом, стоящий на загнетке. Иван мигом уписал еду, облизал ложку, запил холодным чаем и снова заговорил:

— Эх, славное было времечко, когда батька тут был. Помнишь, как я у сосновских баб ягоды отбирал, а? Ха-ха!

Как же Степану Кочегарову не помнить «медвежьей забавы» молодого Ваньки Соколовского?! Пойдут, бывало, сосновские бабы за голубицей, наберут полные туески и кличут друг дружку:

— Ты, Фетинья, готова?

— Агу. А ты, Нюрка?

— Полнехонько!

— Ну пошли тады, бабоньки, до дому…

Вдруг из-за кустов, грозно взревывая, показывался косматый и страшный в ярости медведь. Тут уже не до ягод. Побросают бабы туески — и давай бог ноги! А Ванька подберет всю ягоду в свою бочку, шкуру медвежью спрячет в дупло и тоже домой возвращается. Потом с той ягоды вино гонят да с батькой веселятся… Но только надоело сосновским мужикам слушать от своих жен упреки: дескать, трусы, не можете того медведя-охальника отвадить. Ну, взяли они ружья да и пошли вслед за своими бабами. Тут опять все произошло, как уже бывало. Бросили бабы туески да в кусты — аж только треск идет, так проворно удирают. Видят мужики — да и сам Степан там в ту пору был, — что точно, вылазит им навстречу медведь. Только курки-то приладили да мушки навели — глядь, шкура-то, как одеяло, в сторону отлетела: Ванька, сукин сын, лезет!

Ну, досталось бы ему крепко, хоть и силен был, бес, от мужицких-то кулаков, да Романа побоялись: ведь сын он ему.

Правда, Ванька с той поры свою забаву больше не повторял, остепенился.

Ишь, шельмец, нашел теперь, чем перед старым Степаном бахвалиться! Ну да и Степан непрост: знает, что Иван-то уже покойник… В могиле. Но почему ходит?

— Ты ить мертвый, Иван, — прошептал Кочегаров. — Пошто мне спать не даешь? Изыди!

— Сам ты покойник, — ответил мужик и вдруг стал уменьшаться в размерах, превратился в маленький огненный шарик и выкатился через порог.

Оперуполномоченный Савельев, вконец измученный безуспешными поисками пропавшего егеря, вошел в дом пасечника на другой день вместе со своими товарищами. Он был крайне удивлен и озадачен тем, что всегда гостеприимный старик встретил его у порога криком:

— Вон, сатана! Будь ты проклят!

Догадавшись, что старик болен, кричит в бреду, Савельев немедленно отправил его в больницу со своими друзьями-охотниками. Когда сани скрылись в тайге, Савельев в изнеможении повалился на кровать и тут же заснул.

Вершины сосен начинали гудеть от северного ветра; скоро в печной трубе тонко, постепенно усиливая свой голос, запела метель.

Хлопья снега ложились на деревья, на санный путь, и к утру тайга, покрывшись обильной кухтой, уже не помнила ни следов человека, ни зверя, проходивших еще вчера.

Вряд ли думал Яков Андреевич Сабуров, бывший начальник районного отдела МВД, что на склоне лет, уйдя на пенсию, будет писать мемуары. Как и многим старикам, ему хотелось поселиться где-нибудь у рыбной речки, в тайге, разбить огородик, чтобы там росла морковь, топырился лук, цвел укроп, — все, что нужно для доброй ухи. Совсем не худо, хлебая духовитую уху деревянной ложкой, видеть, как за окном желтеет плодами выращенная тобою груша или яблоня. Вечером, когда небо потемнеет, слышать, как с соседнего озерка лягушки хором провожают стайку уток-хлопунцов, впервые взлетевших над камышами. А поздней осенью, когда долго стынет над рекой туман, принести в избу тяжелых, наколотых тобой березовых поленьев, свалить их у большой печки, настрогать «петушков», открыть заслонку, выгрести в старое ведро золу — и смотреть, как весело занимается пламя. Потрескивают, стреляют дрова, краснеет чугунная плита, и начинает дышать паром чайник. Становится уютно в комнате с простыми цветными занавесками. И прожитый век вдруг свалится с плеч, и покажется, что где-то во дворе ходит твоя бабушка, гоняя кур с грядок, а мать вот-вот откроет дверь и крикнет: