Семибратский смотрел на Павлика не мигая. И Павлик догадывался, что бы сказал Илья Михайлович, если б мог говорить.

«Ну что, удовлетворили твою апелляцию?»

– Жаль мужика, – подошел к Павлику Эдик Сыроедов.

На Эдике были линялые джинсы, кроссовки, модный свитер, и пахло от него чем-то заграничным. Только шляпы не хватало. Без нее Сыроед казался чужим.

– Жаль, – кивнул Павлик.

– А ты-то как? Я тебя всю ночь по Теменкову бегал искал. Говорят, в больницу тебя возили.

– Ага.

– Ну и чего?

– А, ерунда. Давление скакануло.

– Я так и подумал. А то девки заверещали, что ты там чуть ли не помер. И якобы тебя в морге еле живого откопали. К попу ходили, молебен заказывали, вот дуры. Надо было не за тебя, а за начальника молиться. Проглядели мужика. Хороший был человек. Без говна. Пойдем в «дыру», помянем его.

– Куда пойдем? – не понял Павлик. Но Эдик уже потащил его за лифт, а потом направо, под исписанный, изрисованный какими-то непонятными символами лестничный пролет, где странно пахло и курили, повернувшись спиной, две длинноволосые девчонки в одинаковых зеленых куртках, но когда одна из них обернулась, то оказалась парнем.

– Хиппи, – пояснил Сыроед. – Сейчас аскать будут.

– Чего будут?

– Деньги неправедные просить.

Он достал из коричневого дипломата с блестящими замками бутылку водки и подмигнул Павлику, как подмигивал когда-то у костра.

– Будешь?

Павлик покачал головой.

– Чего-то ты совсем плохой стал, парень. Ну гляди. А я выпью. И вы, мужики, помяните нашего комиссара, – обратился он к длинноволосым и тут же поправился. – И девушки тоже. А больше, извините, ничем помочь…

Те понимающе кивнули и не отказались. Выпили молча, с достоинством и в сторонку отошли, негромко толкуя о своем. На таких же холщовых, как у сборщиков ягод, сумках у них Павлик заметил эмблему: круг, в нем птичья лапка и сверху надпись: Make love – not war. Так просто, что даже Павлик с его хилым английским понял.

– Мне налей, – попросил Данила.

Павлик не сразу и узнал его. Данила сбрил бороду и оказался совсем юным. И кожа у него была нежная и красная, с небольшими порезами после бритья.

– Военка, – перехватил он недоуменный Павликов взгляд и с усмешкой посмотрел на кривоватый трехпалый пацифик. – Теперь до следующего лета бриться придется. Виноват я перед Михалычем. Не успел извиниться. Всё хотел в лагерь вечерком смотаться, а чего-то откладывал, да так и не успел.

– Он когда помер, – стал рассказывать Сыроед, кусая по очереди с Кантором желто-красное яблоко, – нас всех сразу же в Москву отправили. Даже вечерком посидеть не дали, дембель отпраздновать. Автобусов нагнали, ментов всяких, гаишников. Обыскали всех, гады, чтобы мы с собой картошку не увезли, а у кого была – отняли. Вот суки, а? Могли бы ведь разрешить.

– Да ладно тебе, – сказал Кантор. – Нам чужого не надо. Правда, Паш?

– Ничего не ладно. Мы два месяца, считай, корячились, а они…

– А они злые были, потому что литературу искали и ничего не нашли. Да ну и фиг с ними, пусть подавятся.

– Не, но я представляю безносого! – захохотал Сыроед. – Пришел наутро, а студентов никого. И поле так и не убрано. Что за страна такая? Пока человек не помрет, ничего в ней не сдвинется.