– Зачем? – спросил он горестно и вспомнил Алену: одно у него имелось перед ней оправдание.

– Так надо было, – сказала Люда нравоучительно. – Понимаешь, Паша, ты сам должен был поверить, что у тебя всё пройдет. Ты раньше не верил, и у тебя не проходило, а потом поверил, вот оно и прошло. А я тебе совсем чуть-чуть помогла. Самую малость. Но ты уж как-нибудь без них научись теперь, миленький мой, жить.

– А ты случаем не беременная? – спросил Павлик озабоченно. – Откуда ты знаешь? Это же сразу нельзя узнать. Нужно подождать. Может быть, месяц целый или даже больше.

– Ты-то что в этом понимаешь? – засмеялась Люда, а на глаза у нее слезы навернулись. – Нет, не беременная я, Паша. Я бы почувствовала. И ты не думай про меня, пожалуйста, плохо. Я не распутная и не гордая, нет…

Чего не подпеваешь, Милка? Обиделась нешто? А ты на правду не обижайся, терпи. Как я всю жизнь одна терплю.

Павлик потянулся, провалился, взлетел – так было однажды, когда шел на посадку в буран самолет в Пятисотом, – и, чтоб не упасть, ухватился за крестик. Крестик стало гнуть, ломать, Павлика хотели оторвать от него какие-то страшные бесформенные существа, какие-то мыслимые волки, смышленые лисы, мыслящие мыши и хищные фараоны, но изо всех сил, до крови, выступившей из-под ногтей, он держался за свой латунный хрупкий крестик и новенькую бечеву. Самолет, едва коснувшись взлетной полосы, вдруг резко рванул вверх и ушел на второй круг. Ветер, снег, звезды, облака, резкий свет, незнакомые напряженные голоса, чужие лица, милые морды лошадей, флаг с одинокой белой звездой и детские руки, осиротевший мальчик Диего, вскрик ночной птицы в лимонной роще, брошенная на камнях рыбина, цыганская луна нырнула и разбилась на мелкие кусочки, превратившиеся в колечки, ожерелья и монисто, Павлику вдруг стало страшно трудно дышать, как если бы он снова очутился лицом вниз в горячей реке, совсем невозможно, и казалось, что легкие его не выдержат и взорвутся, но вот кто-то ударил его по щекам, он вынырнул, судорожно хлебнул воздух и увидел над марлевой повязкой внимательные серые глаза строгой женщины.

– Я вас знаю, – произнес Павлик одними бескровными губами. – Вы жена Леши Бешеного. Ой, извините, это у него прозвище такое.

– Я же говорила, его по ошибке сюда привезли.

Павлик проснулся в своей комнате в общежитии на одиннадцатом этаже крестообразного здания на проспекте Вернадского и не сразу понял, где находится. За окном медленно светало, на соседней кровати спал Дионисий, но Павлик не стал его будить. Тихонько оделся, спустился на первый этаж и увидел Буратинку. Она была в синем спортивном костюме, с мокрыми спутанными каштановыми волосами, еще более тонкая и высокая, чем на картошке, с мелкими частыми веснушками, которых Павлик в прошлый раз в темноте не разглядел. Заметила его, улыбнулась, а потом нахмурилась.

– Ты зачем врал, что механизатор? – спросила Буратинка строго, но веснушки всё портили и строгость размывали. – Терпеть не могу, когда парни врут.