Бабал сидела на полусгнившем крылечке своей избы со старой сиамской кошкой на руках, как с ребенком, и тихонько напевала:

Кошка довольно урчала и, прищурившись, смотрела в темноту. Она осознавала, что видит то, чего не могут видеть люди, и оттого ощущала родовое превосходство.

– Записываешь? – спросила Бабал у примостившейся рядом Люды. – Бабка моя эту песню мне в детстве пела. А та от своей бабки слыхала. Тыщу лет песне. А может, и больше.

– Ага, – сказала Люда и икнула.

– Эх, Милка, отбила ты у меня кавалерчика, – произнесла Бабал горестно и всхлипнула. – А не отбила бы, ничего бы и не случилось. Я б такого парня никуда от себя не отпускала, а вцепилась бы да еще сильней изуродовала б.

– Зачем? – испугалась Люда.

– Дура ты. Чтобы никто к нему больше не лез. Да эти прыщички заветные – это ж защита его была. Как ладанка родительская иль оберег. Кабы не они, его ваши девки давно бы уж разорвали. А ты, Милка, гордячка балованная, вот ты кто. Стыдно ей стало ему в глаза смотреть. Чего стыдиться-то? Такого парня отхватила, у подружек увела. А конечно, стыдиться! – вдруг переменилась, как курильский ветер, и еще пуще воодушевилась Бабал. – Это где ж такое видано, чтобы девка с парнем в баню ходила, а? Совсем стыд потеряла. И не примазывайся к нам, негодница. Как ни старайся, всё равно нам будешь чужая. И помощи мне твоей не надо.

Она отшвырнула кошку, попыталась встать, но ее сильно повело, и Бабал грузно опустилась на крыльцо. Кошка сердито мяукнула, а Люда подняла глаза и увидела Павлика. Она тоже была сильно пьяна и поэтому не понимала, кто перед ней стоит: человек или только облик его?

– Прости меня, – заплакала Люда на всякий случай.

– Что ты? Что ты? – испугался Павлик. – Ты себя не ругай, не надо.

– Ты чего там бормочешь? – спросила Бабал подозрительно, а у кошки выгнулась спина и встала дыбом последняя шерсть.

– Скажи ей, что песню записываешь и слова повторяешь, – подсказал Павлик. – А мы теперь с тобой вместе всю жизнь, ты и я.

– Нет, Паш, я обет дала, что больше никогда тебя не увижу.

– Зачем? – удивился Павлик. – Глупый какой-то обет. Неправильный. Вот я, например, дал обет не пить. И то на год только. Это понятно. А тут в чем смысл?

– Я не знала, чем могу самым большим пожертвовать. Они так и сказали: отдай самое дорогое, что у тебя есть, откажись от того, чего больше всего хочешь. Вот я и отказалась от тебя.

– А ты меня спросила? – возмутился Павлик. – Я только одну женщину могу любить. Как у Пушкина.

– Так Пушкин это про женщин, а не про мужчин писал, – вздохнула она. – Ты никогда меня, Паша, не любил. Не выдумывай. Ты еще никого не любил. Ты просто чуть-чуть повзрослел. – Люда вымученно улыбнулась и снова провела рукой по его щеке. – Ну вот, уже не такие. Ты молодец.

– Почему молодец? – удивился Павлик: он даже в бреду не хотел присваивать себе недействительных заслуг. – Это же всё ты.

– Нет, мой хороший, – покачала головой девушка. – Я тебя обманула, когда сказала, что это так лечится.