– Скорее уж, мотивы. Но вообще-то соображает племянник. Только заканчивается по-разному, – подтвердил Бодуэн. Голос у него посерьезнел, как если бы он на экзамене отвечал или уже лекцию читал как будущий профессор. – Это же такой парафраз. («Что-то я не уверен в этом термине», – подумал Бокренок, но спорить с Бодуэном забоялся.) Лиза Муромская читает в белом домашнем платье письмо Алексея Берестова, а Татьяна, неубранная, в восьмой главе – письмо Онегина. А сразу следом врываются авторы этих писем, которых никто не звал. И опять концовки разные: в одном случае герои навсегда соединяются, а в другом – расстаются. И вот он что, не мог по-другому выдумать? Хотел, чтобы мы, читая одно, вспоминали другое? Или экономил? Или дурачил нас? Или ему вообще всё это было неважно. Не знаю.

– Кажется, первый раз этот человек чего-то не знает, – пробормотал Бокренок.

За окном ветер задул резкий, порывистый, ветер голых тоскливых деревьев; мягкое сырое тепло золотой осени давно ушло, и как можно было любить это хмурое время, что в нем находить, какое вдохновенье и бодрость, какое, к черту, очей очарованье, глаза б его не видали? Не хотелось выходить на улицу, не хотелось думать о том, что завтра в поле, туда, где наглый ветер будет выколачивать из тебя душу и никакая одежда от него не спасет. Пушкина бы на картошку отправили, пусть бы тут любовался прощальной осенней красой, пропади она пропадом. Он, говорят, картошку печеную любил. Матушка его, Надежда Осиповна, картошкой только и заманивала к себе, а прапрадед Ганнибал прославился не тем, что арапом за белянками по русским полям бегал, а тем, что первый в этих полях стал картофель разводить и крестьян к нему через батоги приучать. С арапа вся картоха на Руси пошла. И Пущин ее любил, и Кюхля, и даже канцлер Горчаков, и адмирал Матюшкин по ней в Арктике, что б там ни говорили, больше всего ностальгировал. Ну так всех этих лицеистов-бездельников, прекрасен их союз, и заслать в совхоз, как бы они тут запели и всю свою тоску в полях извели. А вообще, хорошо вот так лежать в тепле, и говорить о Пушкине, и пробовать его кусать, щипать и дразнить. Почему у вас то не так, Алексансергеич, почему это? А ему самому смешно в его высях. Смотрит на них и хохочет. Эх, племя младое, незнакомое. Дурное, нелепое. Наследнички. Да вцепляйтесь вы в мои бакенбарды сколько хотите, висните на них, ножками дрыгайте, пишите свои глупые курсачи и дипломы, защищайте смешные диссеры, гоняйте на конференции и выступайте на них с умным видом, пейте, ешьте, пляшите и веселитесь за мой счет, но главное, живите, любите друг друга, пока вам жизнь дана.

– А почему и Евгения из «Медного всадника», и Германна из «Пиковой дамы» он наказал безумием? – не унимался Сыроед. – Одного за любовь? А другого за нелюбовь? При том что сам этого безумия больше, чем нищеты, боялся. Почему так?

«Для меня они, что ль, всё это говорят?» – думал Павлик с благодарностью, но парни, похоже, уже о нем забыли и говорили с таким азартом, как будто играли в новую игру, вошли во вкус и давили друг на друга начитанностью, а может, Пушкиным спасались в однообразной тоске неубранных полей. И значит, не такая уж бессмысленная и скучная наука филология, если утешение в ней есть для ума и сердца осенними деревенскими вечерами.