– Хочет он. А это правда… – Алена помедлила. – Это правда, что Машка тебя в лазарет звала?
«Ты откуда знаешь?» – собрался было спросить Павлик, но промолчал. И вообще не стал ничего говорить.
– Ну да, ты же у нас благородный, не будешь честную девушку компрометировать.
Она пристально поглядела на Непомилуева, и странным, необычным, новым показался ему этот взгляд. Не было в нем ни прежней снисходительности, ни насмешки.
– Хорошо.
Павлик вспыхнул с головы до ног и едва не взлетел в небо прямо над двором.
– Но не здесь, не сейчас. Когда в Москву вернемся, – произнесла она скороговоркой. – Если только ты…
– Что?
– Если раньше с ней никуда не пойдешь, – молвила литовка холодно. – Или еще с кем-нибудь. А пока забудь, что я тебе сказала.
И ему снова послышался в ее речи легкий чужестранный акцент.
Девятнадцатое
– А вот вы говорите: Пушкин, Пушкин. Пушкин – наше всё, Пушкин – наше солнце, Пушкин – высший реалист, у каждого из нас есть свой Пушкин…
– И поэтому я меняю своего Пушкина на Федора Сологуба, которого у меня нет.
– Ладно, Гришка, не смешнее, чем дети, которые недоедают. А вот нет у нашего Пушкина всей правды.
– Да где ж ему?
– Ты не ерничай, а лучше скажи мне, где у него семьи многодетные? Онегин – один в семье ребенок, да еще не только у папы с мамой, а и у всей своей родни. Ленский один, Евгений из «Медного всадника» один. И Параша одна. В «Станционном смотрителе» Дуня Вырина одна, в «Метели» Марья Гавриловна и ее хахаль непутевый тоже единственные. И в «Барышне-крестьянке», и в «Капитанской дочке», и в «Пиковой даме»…
– И в «Руслане и Людмиле», и в «Сказке о царе Салтане». А в «Сказке о рыбаке и рыбке» вообще никаких детей нету, – подхватил Бокренок.
– Зато у царя Никиты аж целых сорок дочерей от разных жен, но без…
– Да ну вас, я с ними серьезно!.. – обиделся Сыроед.
Он лежал на кровати злой как черт после очередных ста двадцати пяти грамм водки, сурово отмеренных ему новым бригадиром. В каком-то смысле лучше было вообще не пить, чем пить столько. Уж хотя бы на троих бутылку делил, черт такой. Это было прямое издевательство над организмом и самый верный путь к снижению производительности труда, но объяснить это Бодуэну было невозможно. Сыроед мечтал выпить еще, но где взять искомый напиток, не знал. Можно было попробовать уговорить продавщицу, но хитроумный, как Одиссей, Бодунов то ли ей приплачивал, то ли муж у нее был алкаш, то ли вообще никакого мужа не было, и всех мужиков она ненавидела, и говорить с этой дамой было бесполезно. И подкатывать к ней тоже. Ее даже идеологи, которые все умели, не смогли раскрутить. Не то что самогонку, а бражку в Анастасьине больше студентам не продавали. Тут уж, наверное, Леша Бешеный постарался, пригрозил милицию напустить. Но Сыроеду всё равно казалось, что Бодуэн затеял свою кампанию лично против него. Никаких прямых доказательств в пользу этой версии он предъявить не мог, ни с кем договориться на обмен ему не удавалось, потому что Гриша все обмены исключил и водку не выдавал, а самолично наливал за ужином с виртуозной точностью алкаша из продмаговской подворотни и с бессердечной неумолимостью врача-нарколога, как почему-то подумалось Эдику, хотя никаких наркологов он пока что не встречал. А сам Бодуэн, разливая, что-то насмешливо говорил про Хераскова и авгурски подмигивал Даниле, но Эдик решил, что бригадир таким образом изысканно ругается, прибегая к эвфемизмам и не нарушая никем не отмененный запрет. Вот если б можно было где-то раздобыть сифон и пропускать водку через него… Газированная она бы действовала эффективнее, и можно было бы улететь и со ста грамм, но какой сифон мог быть запеленгован в этих Богом забытых краях?