Рома Богач посоветовал ему взять клей «БФ» и дрелью его посверлить.

– Мы так в армии делали. А еще можно крем для обуви намазать на хлеб. Ставишь на солнце, а потом всё, что сверху остается, счищаешь и ешь. Кайф, забирает, однако.

– Откуда я тебе солнце тут возьму? – передернуло Сыроеда: до такого отчаяния он пока что не дошел.

– Молодой еще, – сказал Богач с сожалением, – в армии не служил – жизни не знаешь. Ну тогда малыми порциями из ложечки пей. Пэревирэно.

Сыроед попробовал так, но сколько-то расплескалось, пока наливал, и вообще, «это какой-то онани…» – хотел сказать он, но поглядел на Бокренка и осекся.

– Порнография, короче.

И Сыроед нес Пушкина. Так ему было легче. Пушкину всё равно, а Сыроеду легче. Темнело теперь в седьмом часу, вечера сделались долгими, и надо было как-то научиться коротать их на трезвую голову. Радио ловилось неважно, все кассеты переслушали, все споры переспорили, и всё уже осточертело, даже польская «Солидарность», которая всё больше расползалась, тучнела, наглела и требовала, чтобы власти ее признали, но Сыроеда и она теперь раздражала вместе с ее кичливыми активистами.

– Про Гринева сказано, что у его матери было девять детей и все, кроме одного, в младенчестве умерли, – подхватил тему Бокренок, которого, должно быть, крепко в свое время на экзамены натаскивали, и он ничего не забыл.

– А у капитана Миронова с его бабой почему не было? Или они там в своей крепости безопасные дни высчитывали? А у Дубровского, а у Троекурова?

– Жены рано померли.

– Просто так взяли и померли? И оба мужика второй раз не женились. Верю!

– А зачем жениться? У Троекурова целый гарем был пополняемый и куча детей дворовых.

– Гарем не в счет, – произнес Сыроед с суровой завистливостью. – Это явление проточное. Я про законных детей говорю. А Пушкину вашему просто надо для его собственных целей, чтобы в семье был один ребенок.

– Ну и что? – усмехнулся Бодуэн. – Нельзя разве?

– Нельзя!

– Почему?

– Да потому что в России между тем таких семей было меньше, чем сейчас многодетных, – загорячился Сыроед. – И это что, по-вашему, называется реализмом? И это энциклопедия русской жизни? Картина русского мира, да?

– Ну, положим, это ведь не только у Пушкина, – оторвался от очередного словаря Данила. – Чацкий и Софья тоже вроде бы единственные дети у своих родителей, по крайней мере опять же законные; Митрофанушка один, бедная Лиза одна, Мцыри один.

– Классицизм? – сообразил Бокренок. – Сентиментализм?

– Да нет, – задумался Данила. – Базаров один, Катерина из «Грозы» одна, Обломов один, Штольц, Ольга Ильинская – все одни, да и про братьев-сестричек Печорина или Чичикова ничего не слышно. И в «Ревизоре» у городничего единственная дочь упомянута.

– Ну вот! – обрадовался Сыроед. – А разве могло такое быть? Это же всё искусственно. Значит, врала наша хваленая русская литература? Где тут правда жизни? А где герои, а где строители, воины? И вообще, какого черта тратить столько сил, чтобы изображать таких ничтожеств, как Печорин или Онегин?

– А почему только русская? У Гамлета брат или сестра были?