Довольный своей выдержкой Алик заварил чай, выжал в чай пол-лимона, как это делали здесь, в Алжире, положил в вазочку печенье "Мария" и уселся читать. Первым открыл, естественно, письмо Рабигуль. Прочитал три фразы, написанные четким, старательным почерком. Дальше все было смутно, все куда-то пропало: время, место, состояние. Разбился вдребезги отброшенный гневной рукой стакан, и крепко заваренный чай с готовностью впитала белоснежная скатерть; откуда-то возникла квадратная бутылка виски, Алик пил из горла, и тонкие, противные струйки текли, скатываясь к шее, по подбородку; подушка с дивана оказалась вдруг на полу, Алик пинал ее ногами, добиваясь зачем-то, чтобы вылетел пух. Подушка упорно не поддавалась, и тогда Алик варварски взрезал ее ножом, а там, внутри, оказались какие-то сушеные водоросли, и он с отвращением вытряхнул их на мавританский ковер.
Проснулся он среди ночи, не понимая, где он и что с ним. Почему он лежит на ковре и морда вся в водорослях, да еще сушеных? "А-а-а.., вспомнил... Моя раскрасавица наконец-то откликнулась на мольбы приехать..." Алик встал с превеликим трудом - качнулась, поплыла, завертелась комната, жадно присосался к носику чайника: пить хотелось ужасно. А что это еще за бутылка? Он, что ли, один ее высосал?
Ни фига себе... Где анальгин, мать его так! Ну, аспирин, что ли... Уф, вроде легче.
Алик побрел по квартире, везде зажигая свет - страшно одному в пустом доме, - скомкал скатерть и поднял с пола осколки стакана, разрезав ладонь и залив ее йодом. Он не стал дожидаться рассвета. Смирив дрожание пальцев, отстукал на машинке короткое заявление в суд. К нему приложил письмо Рабигуль, аккуратно прикрепив его к заявлению скрепкой. Подумав, написал еще одно заявление, в загс, и к нему "собачку" для бывшей жены: "Кажется, если нет детей, то разводят в загсе. У нас их, слава Аллаху, нет".
Ни обращения, ни подписи, никаких "жалких" слов.
Должно быть, не было признание Рабигуль такой уж для него неожиданностью. "Это я любил, - подумал Алик. - Она меня только терпела".
Алик закурил горькую сигарету - здесь, в Алжире, он стал курить, - сел на постель, схватился двумя руками за гудящую, больную голову. Десять лет, даже больше, скрывая от себя самого, притворяясь спокойным, уверенным, боялся и ждал он этой минуты: когда его бросят. Как он устал от этого бесконечного, выматывающего, унизительного ожидания! Теперь станет легче. Не сразу, но станет. Он подождет.
Про письмо матери Алик забыл. Какие-то спасительные клапаны сработали в его помраченном сознании, заставили не видеть набухший от пролитого чая, порыжевший конверт. Когда же через два дня Алик его увидел, то повертел в руках, вчитываясь в расплывшиеся на конверте буквы, и гнев обуял его:
"Это она меня, дурака, так воспитала!" Он рвал на части письмо - оно было, как видно, длинным, большим и поддавалось с трудом, но Алик с этой трудной работой справился. А потом он выбросил письмо в корзину для мусора и забыл о нем накрепко, навсегда, потому что оно же было от матери, которая не научила его уму-разуму, ни о чем, что ждет в жизни, не предупредила, не остерегла. В общем, понятно. Матери во всем виноваты, что бы ни случалось с их чадами - и когда дети маленькие, и когда большие.