Возле дома Космача они остановились, конь, почуяв людей, тихонько заржал. Дверь была распахнута, калитка настежь, словно кто-то выскочил впопыхах и убежал. Старушка сунулась в избу, обежала двор.

— Война була, чи шо? — недоуменно озиралась она. — Но когда война, людины побитые лежат, а нема ничего… И Кондрата нема.

Вавила поднялась на крыльцо и стала смотреть в конец улицы — встающее солнце еще не слепило, но скрадывало дорогу. Агриппина Давыдовна, как завзятый следопыт, сделала еще один круг возле дома, затем убежала на реку и вернулась через огород, обескураженная и растерянная.

— Та шо ж тут було? Ничого ни розумию. То ли Кондрата вбыли и у реку бросили, то ли Кондрат усех вбыв?.. Та шо ж ты молчишь? Кажу, война була, дывись, хата постреляна, тай конюшня… Та нимцев нема, кажу. Колы нимцев нема, якая вже ж война? А кровь е! Хто кого побыв — не розумию…

Боярышня смотрела из-под руки и ждала, пока солнце наконец оторвется от земли и обнажит дорогу. И когда образовался этот просвет, в конце деревни появился путник с посошком.

— Погоди, бабушка, вон человек идет, сейчас спросим. По виду так странник, а они все знают.

Агриппина Давыдовна притихла, присела немного и замерла, будто птица на ветке, прежде чем слететь.

А странник приблизился, шапку снял, опираясь одной рукой на посох, поклонился в пояс.

— Христос воскресе, люди добрые.

— Здравствуй, Клестиан Алфеевич, — ответила ему боярышня. — Откуда же ты явился, странник богоугодный?

— Мир пытать бегал, внучка Илиодорова.

— Ну и что же, испытал мир?

— С ног до головы в гное да мерзости.

— Входи же, страстотерпец! Я сей же час баню затоплю.

— На реку пойду, вымоюсь. — Клестя-малой потоптался на месте, потыкал лед посошком. — Эвон какая здесь река чистая да бурливая. Будто Иордан.

Смерть мэтра потрясла, а более всего — причина самоубийства, и если в первый миг он ощутил лишь тоскливую беспомощность, то когда обнаружил в своем факсе записку, испытал сиротство, чувство новое и горькое, как лекарство в детстве. От него нельзя было избавиться, как раньше он избавлялся от всего, что мучило или казалось постыдным.

Он уговаривал себя, что все проходит, и эта рана пройдет, зарубцуется, затянется молодой кожей, и останется лишь шрам на память, убеждал и вызывал в себе недовольство и злость на Землянова — все поучал, наставлял и контролировал, а сам погубил все дело, сам притащил этого профессора и оставил расхлебывать все ему! Однако чувство сиротства оказалось настолько сильным и подавляющим, что появилась совершенно иная мысль — о прощении. Глеб Максимович как честный дворянин смыл свой позор кровью, ушел с достоинством и честью, сам осудил себя и привел приговор в исполнение.

И надо было сейчас исполнить его завещание, вывести из-под всяческого контроля княжну Углицкую, спасти ее, а значит, и идею Третьего Рима, чтобы потом начать сначала. И. казалось, сделать это просто — снять блокаду с Холомниц, убрать своих людей, и тогда она уйдет сама в небытие Соляной Тропы, откуда и пришла… Но задуманная и благословленная мэтром операция уже раскрутилась, набрала обороты: точно установили место, где пряталась княжна все это время, посланный со специальным поручением чистильщик убирал лишних людей, могущих помешать основному исполнителю — юродивому, на которого Землянов делал ставку.