Мы немного помедлили у alhóndiga, где сам воздух был пропитан кровью и мщением. Испуганных пленников выгоняли из зернохранилища, превращенного в тюрьму: людей подталкивали к стенке, в то время как священник пытался утешить их, толкуя о Божьем милосердии и бормоча латинские молитвы. Как только клирик отступил в сторону, грянул залп, убитые попадали к подножию стены, и тела их тут же отволокли в сторону, чтобы очистить место для следующей партии; на булыжниках остались лишь кровь, ошметки мозга и внутренностей да осколки костей. Трупы в стороне складывали штабелями, как бревна.

– Их отвезут за город и зароют в общей могиле, – пояснил капитан.

– Скорый, вижу, у вас тут суд, – заметил я вслух, подумав про себя, что Кальеха не пробыл в городе столько времени, чтобы провести судебное разбирательство.

Офицер рассмеялся.

– Этих негодяев судит сам Бог. У нас, знаете ли, нет возможности тратить месяцы на поиски доказательств и составление обвинений. Мы устроили что-то вроде лотереи: на кого жребий выпал, тому и к стенке.

– На заре существования инквизиции, – промолвил я с непроницаемым лицом, – когда инквизиторы знали, что в городе есть еретики, но не имели возможности отличить их от невинных, они приказывали уничтожать всех без разбору. Торквемада, великий инквизитор, говорил так: «Убивайте всех подряд, а уж Господь на Небесах сумеет отличить праведников от грешников».

Гуэрреро зевнул и хлопнул себя по ляжке.

– Прекрасно, дон Ренато. Я передам ваши слова генералу. Ему будет приятно узнать, что его методы санкционированы церковью.

Зеваки глазели на казнь с крыш домов, расположенных на склоне холма: там собирались целые семьи, словно на театральное представление. Таким же манером они, помнится, любовались и битвой за зернохранилище. И снова побежденным доставались глумление и насмешки.

* * *

Кальеха занял кабинет Риано, губернатора, погибшего при обороне зернохранилища.

Меня доставили в примыкавшую к кабинету прихожую, и мне пришлось проторчать там целый час, созерцая нескончаемый поток входивших и выходивших офицеров и гражданских лиц, но никто из них не взглянул на меня дважды, не говоря уж о том, чтобы назвать по имени. К счастью, в прежней жизни мне приходилось иметь в Гуанахуато дело только с носителями шпор да богатыми креолами, а все они здесь если не погибли, то бежали в столицу.

Я размышлял о человеке, с которым мне предстояло встретиться. Я немного знал об этом генерале, которого некоторые за глаза называли «китаезой». Никаким китайцем Кальеха, разумеется, не был и прозвище свое получил из-за желтоватого оттенка кожи: то ли переболел желтухой, то ли обладал желчным характером. В дни моей юности гости, собиравшиеся у Бруто, частенько обсуждали за столом некоего видного офицера по имени Феликс Мария Кальеха дель Рей. Он был известен раздражительным нравом, но скрупулезностью и педантичностью в военном деле; поговаривали также о его льстивости и жестокости. Но, несмотря на вспыльчивость и крайнюю требовательность, солдатом Кальеха считался хорошим и в армии его уважали. Он был выходцем из знатной семьи и родился в Медине-дель-Кампо, в старой Кастилии. Будучи еще совсем юным, Кальеха принял участие в неудавшейся кампании в Алжире. Прибыв в Новую Испанию около двадцати лет назад, он служил в различных пограничных формированиях, пока из Мадрида не поступил приказ о создании десяти бригад колониального ополчения. Кальеха был назначен командиром бригады в Сан-Луис-Потоси, женился на самой богатой из тамошних невест и благодаря своему происхождению и приданому супруги стал первейшим из местных гачупинос