По колонне будто судорога прошла. Не любили курсанты Замойляка и все-таки не могли не считаться с тем, что он их ротный командир. Шаг стал увереннее, шеренги начали выравниваться. Курсанты забеспокоились: кто поправлял на плече винтовку, кто спешил сдвинуть на бок сползающий к животу ненавистный противогаз, кто, выдернув из-за пояса пилотку, водворял ее обратно на голову.
Но вот командир батальона сделал шаг вперед, и его увидели все. Колонна оживилась.
— Батя! Батя встречает!
— Смотри, улыбается!
Первые шеренги пошли в ногу, подтянулись задние.
Изменившееся настроение роты тотчас уловил командир первого взвода Козлов.
Повернувшись лицом к колонне, звонким голосом подал команду:
— Подтяни-ись! Раз-два-три! Раз-два-три! Левой! Левой!
В его словах звучала радость, близкая к ликованию. Младший лейтенант был очень доволен, что во взводе не оказалось ни одного отставшего, что питомцы его выдюжили, не подкачали.
По всему было видно, что двадцатилетний командир гордился своим взводом и преданно его любил. Об этой привязанности Козлова знал командир батальона и одобрял ее.
Но Замойляк рассуждал иначе.
— Взвод — не девица, — как-то бросил он резко Козлову. — Не ласкать надо, а требовать! Требовать и требовать!
Между Козловым и Замойляком не раз возникали конфликты.
Когда рота поравнялась с ожидавшими ее Коробовым и Замойляком, старший лейтенант, сказав что-то капитану и козырнув ему, вдруг вскинул правую руку с зажатой в ней перчаткой и зычно скомандовал:
— Р-р-рота! Бегоо-о-ом ар-рш!
Едва не споткнулся от этого приказа Козлов.
Но неистощим юмор солдатский.
— Наконец-то отдохнем! А то устали шагом пиликать, — раздался в колонне чей-то хриплый голос.
Приказание старшего лейтенанта казалось невыполнимым. И все-таки повторять команду ротному не пришлось. Мелкой измочаленной трусцой побежали первые шеренги, потом, гремя котелками, заколыхалась середина и, наконец, вразнобой затопали замыкающие.
Чулков был уверен, что и ста метров пробежать не сможет. Просто он умрет. Умрет от разрыва сердца. Умрет вместе со всеми.
Плыли круги перед глазами. От слез или пота расплывались неясными силуэтами бегущие впереди. Несколько раз бросало куда-то в сторону. Но, натолкнувшись на соседа, он занимал свое прежнее место в шеренге и бежал, бежал…
А вслед будто стреляли в затылок жесткими командами:
— Шире шаг! Шире шаг!
Кто-то вывалился из строя. Упал еще один в середине колонны, и его двумя ручейками стали обтекать бегущие.
— Быстрее! Быстрее! — подхлестывали командиры.
За деревней старший лейтенант Замойляк наконец остановил бег роты спасительной командой:
— Шаго-о-ом!
И тут же, не дав курсантам отдышаться, приказал:
— Запевай!
Рота молчала.
— Запевай!
Рота отвечала четкой твердостью шага: р-рах! р-рах! р-рах!
— Бего-ом эр-рш!
Замойляк едва не сорвал голос.
Бежали метров пятьдесят. И снова приказ:
— Запевай!
И вот над строем взвился молодой чистый голос, поначалу неуверенный, обессиленный.
От первых же слов этой знакомой всем песни разрядилась атмосфера напряженности. Лица курсантов просветлели. Песня превращала роту в единый слаженный механизм. Каждый шагавший в строю уже не ощущал себя отдельным человеком, существующим независимо от роты. Каждый был неотделимой ее частицей.