— Хотел я на прощанье, Гавриленков, напомнить вам то происшествие, в сорок втором, в декабре…

Гавриленков отвел глаза в сторону. Его сухое лицо с белым шрамиком на подбородке напряглось.

— Я хотел, главстаршина, не просто напомнить, — жестко продолжал контр-адмирал, — вы все это и без меня помните. Я иное хотел сказать — забудьте! На веки вечные забудьте! На людей можно обижаться, на свою родину — нет! Мы с вами с тех пор не беседовали, а думается мне, что все вы в своей душе копаетесь. Расстаемся мы с вами, видимо, навсегда, так вот я вам приказываю: выкиньте из сердца вон. Это мое последнее приказание. Ясно?

— Ясно, — с радостным изумлением в голосе ответил главстаршина.

Он смотрел на Степанова чуть-чуть исподлобья, но таким открытым, таким горячим и преданным взглядом, что разговор больше не мог бы продолжаться. И Родион Мефодиевич кончил беседу до того, как она могла превратиться в то, что он называл «спектаклями».

— Можете быть свободным! — намеренно отворачиваясь от главстаршины, сказал Степанов и подошел к иллюминатору.

Гавриленков ушел.

Все дела были кончены.

И все-таки, как он ни готовил себя к этому мгновению, ему было трудновато. Он с достоинством выдержал процедуру сдачи дивизиона новому командиру. Он почти спокойно попрощался нынче с личным составом кораблей своего соединения. Ему нисколько не было трудно в кают-компании, наоборот, — он сам себя смешил там. Но покинуть «Светлый» оказалось нелегкой задачей…

Уже унесли его чемоданы, на катер, уже Шарипов, по его приказанию, поставил в салоне на стул чемодан нового комдива, уже заглянула к нему и ушла, сделав свои последние наставления, заплаканная старушка Бакунина — он все не двигался…

И наконец пошел.

Везде на его пути плотной стеной стояли матросы: он знал, что так будет, и боялся именно этого. Они стояли — безмолвные, печальные, расступаясь, нажимая друг на друга, расчищая ему дорогу. И только порою слух его улавливал шепот:

— Отдыхайте счастливо, товарищ контр-адмирал…

— Надейтесь на справедливость, товарищ комдив!

— Наведывайтесь к нам…

— Ребята, не нажимай!

— Живите сто лет…

— Все будет в порядке, товарищ комдив!

— Мы вам писать станем…

— Напишите открыточку нам — кораблю!

— Не напирай, Лукашин…

— Желаем удачи!

— Счастливого плаванья, товарищ контр-адмирал…

Он шел, крепко сжав зубы, щуря глаза и посапывая. Можно было подумать даже, что он злится. Но он не злился. Он прощался. Откуда-то потянуло горячим воздухом, и Родион Мефодиевич подумал: «В последний раз!» Рука его нечаянно дотронулась до крепкого, словно литого плеча матроса Маслюкова, и он опять подумал: «В последний раз!» Поскользнувшись в давке, вдруг упал возле него молодой артиллерист Пещик — вокруг Пещика зычно захохотали другие матросы, и Степанов еще подумал: «И это в последний раз».

Но самое сложное было еще впереди: ему предстояло попрощаться с самим кораблем. И все вокруг него понимали, как это нелегко, недаром здесь он заметил полковника Бакунину — они послали ее сюда на всякий случай…

Отдав честь, он подошел к кормовому флагу гвардейского корабля, крякнул по-стариковски и встал на одно колено. Полотнище вилось на ветру, и ему не сразу удалось схватить ткань — пробитую пулеметной очередью, израненную осколками, — не сразу удалось подтянуть к себе полотнище и прикоснуться к нему губами. И не сразу он поднялся, словно задумавшись на мгновение…