Собрание, заряженное тревожным тоном послания, гудело встревоженным ульем, обсуждая предстоящие реформы. Все были в сборе, за исключением императора. Немногословные адъютанты неизменно повторяли интересующимся одну и ту же фразу: “Верховный Главнокомандующий приносит свои извинения за опоздание. Ещё не закончилось совещание Генерального штаба. Ждите!”

Разбившись на группы доверительного неформального общения, присутствующие оживленно обменивались мнениями, благо, интересных собеседников хватало, а задачи предстояло решать грандиозные.

— Нет, война не закончилась, господа, — задумчиво скручивая в трубочку свой доклад, вполголоса говорил полковник Ипатьев, обращаясь к собеседникам. — Она просто переместилась в учебные аудитории, лаборатории и цеха. Наши преподаватели, профессоры и доценты, сами того не желая, уже вчера оказались на передовой. Поэтому весьма актуальным считаю вопрос, почему западные университеты, например, германские, и в мирной жизни являются очагами национального духа в то время, как в воюющей России с кафедр императорских университетов звучат речи о патриотизме, как о чем-то недостойном современного "интеллигента", обязанного в равной мере любить всё человечество, об армии, как тормозе прогресса, ибо война, якобы, есть остаток варварства. И тому подобное.

— Потому что, дорогой вы наш полковник, — глядя в глаза инженеру-химику, отвечал недавно прибывший с Дальнего Востока барон Врангель, — если роль идеологии в обществе становится чрезмерно высока, то она приобретает собственную волю и уже может диктовать решения, правильные в ее рамках, но, очевидно, гибельные в реальности. И реальность в таком случае, просто, приходится игнорировать.

— И какая же идеология главенствует в наших университетах? — удивленно вздергивал брови стоящий рядом с Ипатьевым Менделеев.

— Нигилизм, отрицание всего существующего порядка в целом и каждого его элемента — в отдельности. Нашим профессорам, как бальзам на сердце, последняя работа Льва Николаевича о пользе еретиков для развития цивилизации. Они купаются в собственной фронде, призывая вслед за социалистами к разрушению всего окружающего их пространства. Надеются, покрасовавшись на митингах, призвав к необходимости разрушения “всего мира насилия до основания”, вернуться в свой уютный мирок, где лакей примет трость и шляпу, а услужливая горничная плеснёт горячего чая. А ничего этого уже не будет. Будут руины с отчаявшимися людьми, убивающими друг друга за кусок хлеба.

— Откуда такая фантасмагория? — язвительно задал вопрос лысый очкарик с шикарной архиерейской бородой и неожиданно армейской выправкой. Остатки волос, небрежно зачесанные назад, свисали гроздьями на воротник черного сюртука, обсыпанного перхотью. Весь вид его был вызывающе неопрятным и отталкивающим, если бы не глаза. Живые, проницательные, двигающиеся в унисон с мимикой, они завораживали, притягивали к себе и заставляли абстрагироваться от всего остального. Внимание к старику было приковано повышенное. Присутствующие то и дело косились на него. То там, то здесь по залу проносился шепоток: “Неужто это тот самый Кропоткин?”. “Да-да, не сомневайтесь, собственной персоной. Прибыл-с под личные гарантии безопасности…”