На берегу собрали много плавника, много просоленной морем коры, которая превосходно горит. Подготовка заняла пару часов. Весть распространилась, и – уму непостижимо – женщины тут же начали приносить еду, хотя никто их не просил. Бразды правления взяла на себя Айло: скандинавская кровь, гордая осанка и струящиеся светлые волосы делали ее естественной претенденткой на роль Морской Вдовы. По бревнам прыгали ребятишки, их отгоняли от растущей груды дерева, от удивительно жалкого, завернутого в саван комочка, в который превратился Эрик. Женщины из близлежащей церкви принесли на эту полуязыческую церемонию большой сосуд кофе, а банки пива, бутылки разнообразных напитков до поры до времени скромно лежали в багажниках автомобилей и кабинах грузовиков.

Встал вопрос: кто произнесет речь и кто зажжет огонь. Сначала спросили Джулиет – может, она? И Джулиет, издерганная, занятая раздачей чашек кофе, сказала, что это обращение не по адресу: она, как вдова, должна броситься в костер. С этими словами она даже рассмеялась, и ходатаи попятились, испугавшись, что у нее начинается истерика. Рыбак, чаще других выходивший с Эриком в море, согласился поднести факел, но сказал, что речи произносить не мастак. Некоторые подумали, что оно и к лучшему, поскольку жена у него – англиканка-евангелистка и он, чего доброго, сморозит нечто такое, что Эрику бы не понравилось. В итоге эту миссию взял на себя муж Айло, низкорослый человечек, покалеченный давним пожаром на судне, ворчливый социалист и атеист; назвав Эрика «соратником», он больше его не упоминал. Распинался он на удивление долго; потом это списали на его угнетенное существование под пятой у Айло. Во время его прощальной речи толпа, как могло показаться, стала проявлять определенное нетерпение; кое-кто сетовал, что обряд лишается должной величественности, торжественности и трогательности. Но стоило только зажечь костер, как это ощущение ушло и все притихли, даже – в особенности – ребятишки, но потом кто-то из мужчин крикнул: «Детей уведите». Это произошло в тот миг, когда языки пламени добрались до тела, пробудив запоздалое понимание, что жир, сердце, почки и печень при горении способны производить взрывной или шипящий звук, неприятный слуху. Почти всех ребятишек – и упирающихся, и перепуганных – матери потащили прочь. Так и получилось, что заключительный акт погребальной церемонии стал почти исключительно мужским, в чем-то вопиющим и, возможно, даже противоправным.

Джулиет стояла с широко открытыми глазами, раскачиваясь и подставив лицо жару. Ее как будто унесло куда-то далеко. Она вспоминала, как некто – Трелони?[26] – вытащил из огня сердце Шелли. Сердцу во все века отводилась такая важная роль. Странно осознавать, что даже в те времена, не так уж давно, обычный внутренний орган виделся столь бесценным, считался средоточием смелости и любви. Но это же просто плоть, горящая плоть. Никак не связанная с Эриком.

Пенелопа не знала о том, что произошло. В ванкуверской газете появилась небольшая заметка (не о церемонии на пляже, разумеется, а об утонувших), но ни газеты, ни радиосообщения не проникли вглубь парка «Кутеней». По возвращении в Ванкувер она позвонила домой от своей подруги Хезер. Трубку взяла Криста: на церемонию она опоздала, но теперь была рядом с Джулиет и по мере возможностей ее поддерживала. Криста сказала, что Джулиет нет дома (это была ложь), и попросила передать трубку матери Хезер. Объяснила ситуацию, пообещала, что привезет Джулиет в Ванкувер – они выедут немедленно, – чтобы та сама рассказала обо всем Пенелопе.