– Дочь меня встретит, – сказала она. – Мы вас подвезем. Льет как из ведра.

Когда они сошли в Стратфорде, дождь уже кончился, выглянуло солнце, в воздухе стало тепло. Однако же Робин ничего не оставалось, кроме как сесть в машину. На заднем сиденье она была зажата между двумя детьми, поедавшими фруктовый лед на палочке. Лишь чудом они не закапали ей платье подтаявшей апельсиновой и клубничной жижей.

Она не дождалась окончания спектакля. В зале, где работали кондиционеры, ее пробрал озноб, потому что на ней было совсем тонкое платье без рукавов. А может быть, просто от волнения. Извиняясь, она протиснулась мимо сидящих зрителей, поднялась по разнокалиберным ступенькам прохода и вышла в освещенное дневным светом фойе. На улице опять лил дождь. Оказавшись одна в дамской комнате, именно в той, где оставила сумочку, Робин попыталась хоть что-нибудь сделать с волосами. Влага загубила пышную прическу, ради которой волосы были с вечера накручены на бигуди; теперь на лицо падали клочковатые черные кудряшки. Напрасно она не захватила с собой лак для волос. Теперь оставалось только зачесать пряди назад.

Когда она вышла из театра, дождя уже не было, в лужи смотрелось ослепительное солнце. Пора. У нее подгибались ноги, как бывало в школе, когда ее вызывали к доске решать пример или читать наизусть стихи. До угла Дауни-стрит она дошла слишком быстро. Через несколько минут ее жизнь обещала круто измениться. Она не была готова к такой перемене, но и ждать больше не могла.

В двух кварталах впереди виднелся этот странный домишко, подпираемый с обеих сторон респектабельными магазинами.

Ближе, еще ближе. Перед ней зиял открытый дверной проем, как и у большинства соседних магазинов: немногие из них могли похвастаться кондиционерами. Преградой служила только раздвижная ширма от мух.

Две ступеньки вверх – и вот она у входа. Дверцу-ширму отодвигать не стала: дожидалась, когда глаза привыкнут к полумраку, чтобы не спотыкаться внутри.

Он сидел позади прилавка, у рабочего стола, освещенного голой лампочкой. Колдовал над какими-то часами, повернувшись в профиль ко входу. Она боялась увидеть в нем перемены. Она даже боялась, что плохо его запомнила. Или что на него подействовала Черногория: принудила иначе подстричься, отпустить бороду. Но нет – он остался собой. Яркий свет лампы, падавший ему на голову, освещал все тот же ежик волос, поблескивающий сединой вперемешку с рыжинкой. Мощное, чуть сутулое плечо, закатанный рукав, обнаживший мускулистую руку. Выражение сосредоточенности, увлеченности, любования механизмом и своим делом. Именно таким он ей и запомнился, хотя она ни разу не видела его за работой. Сколько раз она представляла, как он переведет на нее взгляд.

Нет. Робин решила не входить. Она хотела, чтобы он встал, подошел, сам отодвинул ширму. И она его окликнула: «Дэниел». В последний момент постеснялась произнести «Данило», чтобы не ошибиться в произношении незнакомых звуков.

Он не услышал, а возможно, не смог сразу оторваться от работы. Затем поднял взгляд, однако не на Робин: очевидно, искал что-то нужное. Но краем глаза ее заметил. Осторожно сдвинул в сторону какие-то детали, оттолкнулся от стола, нехотя поднялся ей навстречу.