– Что завтра дают, Робин? – спросил Уиллард, чтобы только разрядить обстановку. – Шекспира?

– Да. «Как вам это понравится».

– А ты понимаешь этот язык? Шекспировский?

Робин сказала, что понимает.

– Ты уникум.

Уже пять лет Робин соблюдала эту традицию. Каждое лето – один спектакль. Началось это в Стратфорде, когда она училась на медсестру. В театр ее позвала сокурсница, которая получила пару контрамарок от тетки-костюмерши. Девушка, раздобывшая контрамарки, во время спектакля изнывала от скуки (в тот вечер давали «Короля Лира»), поэтому Робин умолчала о своих впечатлениях. Все равно их было не выразить словами. Она с радостью ушла бы из театра в одиночку и сутки ни с кем не общалась. В тот раз Робин решила, что непременно придет еще. И придет одна.

Осуществить это было несложно. Городок, где она выросла и где впоследствии устроилась на работу из-за Джоанны, находился в тридцати милях. Местные жители знали, что в Стратфорде проводится Шекспировский фестиваль, но Робин никогда не слышала, чтобы кто-нибудь ездил туда на спектакли. Такие, как Уиллард, опасались, что станут объектом насмешек театральной публики, да к тому же не сумеют понять шекспировский текст. А такие, как Джоанна, считали, что Шекспира вообще любить невозможно и что люди ходят в театр лишь для того, чтобы покрутиться среди всяких важных шишек, которые только вид делают, а на самом-то деле Шекспира терпеть не могут. Те немногие, кто привычно интересовался театральными постановками, предпочитали ездить в Торонто, в «Ройял Алекс»[33], когда туда привозили бродвейские мюзиклы.

Поскольку Робин предпочитала хорошие места, ее финансовых возможностей хватало только на субботние утренники. Она присматривала такой день, когда была свободна от дежурства в больнице. Пьесу никогда заранее не читала и не выбирала специально трагедию или комедию. Ни в театре, ни на улицах ей ни разу не попались знакомые лица, и это ее вполне устраивало. Одна из медсестер, подруга по работе, как-то сказала: «Мне бы нипочем не хватило духу пойти одной», и тогда Робин, как видно, поняла свое разительное отличие от других. Нигде ей не было так комфортно, как среди незнакомых людей. После спектакля она, по обыкновению, шла через центр города, вдоль реки, и по пути заходила в какую-нибудь недорогую закусочную, где брала сэндвич и устраивалась на высоком табурете за стойкой. А потом ехала домой на поезде в девятнадцать сорок. Вот и все. Однако же такое времяпрепровождение давало ей уверенность, что унылое и шаткое бытие, к которому она возвращалась, – это лишь временное, а потому вполне терпимое явление. А за ним, за этим бытием, за всем сущим, занималось особое сияние, о котором напоминали закатные лучи, что падали в вагонные окна. Эти лучи и длинные тени на летних полях были как отголоски пьесы, звучавшей у нее в голове.

В прошлом году она смотрела «Антония и Клеопатру». Выйдя после спектакля к реке, она впервые в жизни увидела черного лебедя, утонченного чужака, который скользил по водной глади и кормился в стороне от своих белых собратьев. Видимо, не что иное, как сверканье белых лебединых крыльев, навело ее на мысль, что надо бы в кои-то веки пообедать не за стойкой, а в хорошем ресторане. Белая скатерть, букетик свежих цветов, бокал вина и что-нибудь необычное из еды: мидии, к примеру, или курица по-корнуэльски. Она потянулась за сумочкой, чтобы проверить, сколько у нее с собой денег.