Выстроенное еще пятьдесят лет назад массивное каменное здание Окружного суда находилось в самом центре Ставрополя, на углу Николаевского проспекта и Театральной улицы, и до сих пор считалось одним из лучших в городе. Пятнадцать пар больших венских окон придавали дому черты помпезности и величия, свойственные всем государственным учреждениям. Со стороны бульвара оно казалось трехэтажным — главным образом из-за полуподвальных помещений, занятых часовым салоном, канцелярской лавкой и магазином немецкой оптики, а с Театральной улицы никаких подвалов не имелось, и потому второй этаж плавно перетекал в первый.

Еще в прошлом году здание было полностью электрифицировано, но, несмотря на это, на стенах висели надежные керосиновые лампы в зеленых абажурах. Они приходили на выручку в пору зимних вьюг, когда северо-западные ветра безжалостно обрывали электрические провода.

Суд состоял из гражданского и уголовного отделений. На первом этаже располагались четыре помещения для слушания дел, канцелярия и комната судебных приставов. Второй этаж занимали архив и многочисленные кабинеты: председателя, секретаря, восьми членов суда, прокурора, четырех его товарищей и нотариуса.

Процесс по делу Шахманского привлек внимание не только местной, но и столичной прессы. Слишком уж необычными казались смерть купца Сипягина, таинственное ограбление краеведческого музея и удушение его смотрителя. А последующее за этим циничное и жестокое убийство добродетельной старушки всколыхнуло все общественное мнение страны. Народ хотел лицезреть справедливую расправу над злодеем. Но известие об участии Ардашева в качестве защитника слегка охладило праведный гнев обывателей и добавило интриги. Ведь упомянутый присяжный поверенный защищал только тех, в чьей невиновности был абсолютно убежден. И народ сгорал от нетерпения, предвкушая не только судебные баталии, но и последующие разоблачения, без которых не обходилось ни одно заседание с участием известного адвоката.

Самая большая и просторная зала была полностью занята публикой, раскупившей билеты еще в день объявления даты слушания. Корреспондентов газет и приглашенных ими рисовальщиков набилось так много, что для них пришлось ставить стулья между рядами. Среди них мелькало и лицо Савраскина. От тихих, но неумолкающих разговоров слышался непрерывный шум, похожий на жужжание растревоженной пчелиной семьи. Глафира, Варенцов с актрисой Ивановской, супружеская чета Катарских, художник Раздольский, доктор Лисовский и Анна Перетягина словно грачи на бельевой веревке все сидели в одном ряду.

Места для членов суда находились в самом центре и на некотором возвышении. Перед ними стоял стол с вещественными доказательствами — завернутыми в газету калошами. Присяжные заседатели должны были располагаться по правую руку от председательствующего.

Товарищ прокурора, обложившись кипами папок и стопкой исписанных листов, что-то старательно подчеркивал красным карандашом. Временами он отвлекался, пробегал глазами по нетерпеливым лицам присутствующих и, отряхивая присыпанный перхотью воротник мундира, посматривал на пустующее место адвоката. Сорокасемилетний Александр Ануфриевич Филаретов только в прошлом году был назначен товарищем прокурора. Повышение по службе было своеобразной наградой за успешное расследование «самоубийства» Капитолины Анциферовой, якобы отравившейся ядом. Используя новую методику определения личности преступника по папиллярным линиям подушечек пальцев, он сумел обнаружить на стакане потерпевшей отпечаток чужого перста. Как позже выяснилось, он принадлежал молодой, но уже вдовствующей соседке. Подозреваемая — любовница мужа погибшей, чуждая дактилоскопических изысканий Гальтона, сочла осведомленность следователя божьим провидением и созналась в смертном грехе. Способность к терпеливому сбору доказательств и кропотливое изучение материалов дела — черты, необходимые в работе не только следователя, но и судебного прокурора. И всеми этими качествами господин Филаретов обладал в полной мере. Правда, с построением логических схем и умением импровизировать по ходу слушания у него не очень-то ладилось. Особенное неудовольствие у Филаретова вызывала вынужденная необходимость поддерживать любое обвинение, насколько бы абсурдным ни казалась его трактовка. Но именно от этого, к сожалению, зависела его карьера. Неглупый, в общем-то, человек нередко отстаивал нелепые и часто ошибочные версии следствия. Он злился на следователей, на свое начальство, на самого себя, но больше всего — на адвокатов, откровенно издевающихся над ним в процессах. Им, холеным и довольным собой, не было никакого дела до пятерых его детей, смехотворного жалованья и стареющей, вечно недовольной жены-сквалыги, которой он каждый год обещал свозить ее в Ялту, но так и не сдержал слова. А еще раздражали газетчики… Эти продажные борзописцы в погоне за очередной сплетней, не задумываясь, уродовали чиновничьи судьбы. А вот взяли бы да попробовали залезть в шкуру коллежского регистратора и дойти хотя бы до простого титулярного советника! Шутка ли сказать! Да разве им ведомо, сколько унижений и бессонных ночей пришлось пережить скромному служащему за эти годы?