— За справедливость, за милость божью, — лепетал заключенный. — Вы, Глеб Парамонович, во всем разберетесь и освободите меня. Я вам верю.

— Конечно-конечно, Аркадий Викторович, можете не сомневаться… но прежде я бы посоветовал вам облегчить душу, признаться во всем и покаяться. На вас лежит грех, и чем быстрее вы снимете со своего сердца этот тяжелый камень, тем скорее обретете душевный покой. Суд учтет ваше чистосердечное признание, и я думаю, что лет через десять вы снова вернетесь к нормальной жизни. Вы еще совсем молоды и…

— Что? — острожник налился краской и выкатил исподлобья оловянные непонимающие глаза. — Что вы сказали? — его голос дрогнул, будто треснул колокол.

Следователь по важнейшим делам привстал со стула, наклонился к арестанту и доверительно повторил:

— Я говорю, признайтесь в злодействе — легче станет.

— Да о каком еще злодействе вы говорите! Черт бы вас всех побрал! Я никого не убивал! Выпустите меня! Немедленно! — возмутился узник и подскочил так резко, будто через него пропустили электрический заряд. В негодовании он сгоряча стукнул кулаком по столу. От сильного удара подпрыгнула чернильница, и капли фиолетовой жидкости покрыли не только аккуратно разложенные листы с типографским заглавием «Протокол допроса», но и мундир, и даже усы старого полицианта. Оторопев от собственной внезапной смелости, Шахманский на мгновение замер и покорно сел на табурет.

Кошкидько невозмутимо вытащил носовой платок, промокнул им лицо и форменный сюртук.

— Так-так, — протянул Глеб Парамонович и почувствовал, как под глазом забилась маленькая синяя жилка, — дебоширите, значит, любезный. Ну-ну… Утро вечера мудренее. Поживем — увидим. — Он открыл дверь и окликнул охрану. Арестованного увели.

Еще по дороге в камеру Аркадий решил, что он больше не будет терпеть издевательства воров, и если уж ему суждено умереть в тюрьме, так, значит, тому и быть.

Вскоре в комнату для допросов был вызван сокамерник Шахманского варнак[24] по прозвищу Яшка-кровосос. Проследовав в кабинет вертлявой походкой, он без разрешения уселся на табурет и с наигранным безразличием уставился в потолок.

На месте недавнего следователя сидел маленький толстый человек, дымил папиросой и пристально рассматривал исцарапанную за годы крышку стола. Докурив, он старательно затушил папиросу в медной пепельнице и, прервав затянувшуюся паузу, произнес:

— Что же ты, Яша, уговор не выполняешь? Или не уразумел чего?

— Я, господин начальник, свое дело знаю. Тут надо потихоньку, чтоб свои ничего не заподозрили. Барчук этот уже мамку родную вспоминает… Сделаю все в лучшем виде, не сумлевайтесь. Покажется еще ему небо с овчинку… Денька три еще надобно. Он уже вот-вот сломается, — оправдывался конопатый рыжекудрый узник лет тридцати пяти.

— Только сутки, и не больше. А там сам знаешь, что с тобой будет, — Каширин внимательно посмотрел на вора. — Возишься с ним, как паук с мухой.

— Оно, конечно, воля ваша, Антон Филаретович. Только явите начальственную милость — дайте водочки перед смертушкой лютой отведать, — изображая кающегося грешника, заключенный скосил глаза в сторону и картинно сложил ладони.