Через час всё было кончено. «Глазго» беспомощно дрейфовал, лёжа на правом борту. К чести капитана яхты – как и самого султана, – они не сделали попытки выйти из боя или спустить флаг перед лицом смертельной угрозы. Мелкие пушечки сумели даже нанести кое-какие повреждения опрометчиво сунувшемуся вперёд «Сириусу», но последовавшие за этим три попадания тяжёлых снарядов – два с «Дона» и один с «Пингвина» – покончили с гордостью султанова сердца.

«Крейсер» сопротивлялся дольше. Маневрируя в узостях между островками и мелями, Михайлов закрывался от «Бакканта» другими кораблями и даже сумел угостить тремя залпами в упор невезучий «Сириус». Шлюп сразу осел, набирая воду, и тяжело повернул в сторону ближайшей песчаной гряды – выбрасываться на мелководье.

Но долго это продолжаться, конечно, не могло. Восемь семидюймовок в бортовом залпе – это чересчур для безбронного клипера, назначение которого ловить по морям жирных торгашей, а не вести эскадренный бой. Да, превосходные крупповские шестидюймовки сделали своё дело – комендорам удалось заколотить в неприятельский корвет не меньше четырёх снарядов, которые вызвали взрывы и пожар на батарейной палубе. Но это лишь подарило русским несколько лишних минут: британец описал циркуляцию, сменив подбойный борт, и, волоча за собой шлейф угольной копоти из труб, смешивающийся с дымом непотушенных пожаров, снова пошёл на сближение.

Греве закрутил штурвальчик вертикальной наводки. Из прислуги осталось лишь трое, и он сам принуждён был встать к шестидюймовке наводчиком. Барон ни в коем случае не хотел промазать – это был последний выстрел, подносчики больше не подавали картузы и снаряды из залитых водой погребов. Ещё… ещё немного…

– Пли!

Орудие гулко выпалило, палубу заволок густой, остро воняющий серой дым.

Промах. Столб воды вырос под скулой корвета. Больше стрелять нечем.

За спиной Греве послышался тонкий, словно щенячий, скулёж, полный страдания и боли. Он обернулся – по трапу из-под палубы карабкался, оскальзываясь, машинист в одних парусиновых штанах, дочерна изгвазданных угольной пылью. Торс, руки, лицо – словно куски сырого мяса, тёмно-багровые, в свисающих лохмотьях кожи и отвратительных белёсых пузырях. Барон поспешно отвёл глаза – к горлу подступил кислый, муторный ком.

«Осколки пробили котёл, обварило паром. Сколько внизу ещё таких страдальцев…»

– Вашбродие, господин мичман! – прилетел с полубака отчаянный крик Голохватько. – Судно позади англичанина, приближается! Это наши, побей меня кицкины лапки!

Барон вскинул бинокль – и не поверил своим глазам. В сплошном дыму за кормой британского корвета, в полудюжине кабельтовых, угадывались мачты и надстройка, характерные для коммерческих пароходов. Греве едва успел удивиться, когда порыв ветра отнёс муть в сторону.

На корме пришельца полоскался на ветру Андреевский флаг.

Барон открыл рот, чтобы заорать вслед за боцманом: «Наши!» – и не успел. С парохода одна за другой ударили четыре пушки. Мачты, надстройки, белое с косым голубым крестом полотнище – всё заволокло белой клубящейся пеленой, и Греве, конечно, не смог разглядеть два блестящих жёлтым металлом веретена, одно за другим плюхнувшихся в воду и потянувших пенные следы к высокой белоснежной корме «Бакканта».