По четвергам князь киевский, как было заведено исстари, творил суд под дубом на Святой горе. У подножия Перунова дерева ставили скамью, с которой князь выслушивал жалобы и разбирал тяжбы. Но редко когда при сем желало присутствовать столько людей, не имевших касательства к делу.

Эльга сидела по левую руку от Ингвара. Сегодня она впервые явилась сюда заодно с мужем и втайне волновалась. Надела хенгерок красной шерсти с позолоченными застежками, чтобы перекликался с красным кюртилем Ингвара; сидя под зеленым могучим деревом, за коим простиралось неоглядное небо над обрывом высокой горы, они выглядели как сами боги на небесном престоле. Собравшиеся больше таращились на нее, чем на Ингвара; едва ли они раньше видели, чтобы женщина садилась под Перунов дуб в день суда, но ни удивления, ни возмущения на лицах не было. Все уже знали, что речь пойдет о женщине и что княгиня вовлечена в дело довольно, чтобы его разбирать.

Эльга надеялась, что говорить ей не придется. Вчера они до поздней ночи обсуждали предстоящее решение у себя в избе с Мистиной и его отцом, потом предупредили старших оружников, чтобы были готовы. Свенельдова дружина за закрытыми воротами воеводского двора уже сейчас ждала возможного знака к выступлению, одетая и снаряженная. Молодой князь киевский собирался замахнуться на такую вершину, что дело могло пройти и не гладко.

По сторонам от княжьей четы на двух лавках сидели двенадцать старейшин, глав родов из Киева и округи: старый-престарый, на седьмом десятке лет, Избыгнев, Божевек, Гордезор, Себенег, Удал, Видибор, Войнила, Добротвор, Тихонег, Дорогожа и другие. Радовек и Белянец сегодня не сидели, а стояли перед князем и старейшинами, каждый со своими домочадцами, причастными к делу. Позади толпились прочие их семейные: в пору жатвы никто не мог себе позволить прогулять хотя бы день, но речь шла о чести, а значит, всей дальнейшей жизни рода. В первом ряду толпы Радовековы бабы держали двоих детей Беляницы: Эльга велела их привезти, угрожая послать гридей.

Никто не помнил такого, чтобы послухами выступали женщины, но поскольку речь шла о женском деле, старейшины согласились их выслушать. И Красиловна, и две сестры Беляницы поклялись, положив руку на дуб, что и раньше слышали от нее жалобы на домогательства Загребы. Другую свою сноху, Яримчу, Радовек и Немировна представить отказались: дескать, жнет. Ингвар глянул на Эльгу; она чуть заметно кивнула. Не пытаясь даже вникнуть в сердце чужих баб, Ингвар полагался на мнение жены.

Удивительное дело, но в число видоков попал Мистина.

– Вот, старцы киевские, те оборотни, что портили поля! – Он выложил на землю три веприных копытца и шесть ушей, обернутых в кусок кожи. – Туши мы сожгли, и все киевляне видели, а это оставили. Посмотрите сами, люди, – он показал на Белянца и его женщин, – у этих троих руки-ноги целы? Уши на месте?

По толпе пробежал сдержанный смешок.

– Вроде как целы, – кивнул Избыгнев, усмехаясь в длинную белую бороду. – А вот у молодой бабы я бы уши-то пощупал…

Всем известно, как бывает: если поранить или искалечить оборотня в зверином обличьи, то и в человеческом он будет иметь рану на том же месте. И если конечности Белянцевых домочадцев целы, значит, в порче полей они не повинны.