Во взгляде Таси не было страха или боли. Торжество – вот что он увидел. Она ликовала в секунде от собственной смерти.

«Ты сделал то, что мне было нужно, – говорил этот взгляд. – Я вынудила тебя. Я добилась своего!»

Осознав это – сразу, в одно мгновение догадавшись, что Тасе зачем-то нужно было погибнуть от его руки, Чак хотел отпустить ее, но было слишком поздно.

Глаза померкли, закатились. Тело обмякло.

Когда маленькая комнатка наполнилась людьми, Тася была уже мертва.

Все, что происходило дальше, Чак воспринимал с трудом. Слова доносились до него словно через плотный слой ваты, они были вязкими, лишенными смысла.

Он тупо смотрел на то, как Тасе делают искусственное дыхание, пытаясь вдохнуть в нее жизнь, заставить биться остановившееся сердце. Ее трясли, как тряпичную куклу, тормошили, давили на грудную клетку, пока мужчина в белом халате не сказал, поднимаясь с колен:

– Бесполезно.

Все в этот момент сразу посмотрели на Чака – люди в форме, люди в белых халатах, соседи, что толпились в дверном проеме, хотя им все время говорили, чтобы они ушли.

Они смотрели – и в их совиных круглых глазах он видел отражение того, что случилось.

– Мама? – еле выговорил он.

– Мать тоже он убил! – выкрикнула соседка. Та самая, с первого этажа. И заговорила торопливо, пока не заставили замолчать: – Тася у них была немного того… Не в себе. Увидела мою дочь, и давай чушь пороть! А девочка-то беременная, рожать скоро! Я Светке-то говорю: зачем она мою Леночку пугает? Ты уж говорю, Свет, попроси ее так не делать. Я, говорю, понимаю, она больная у вас, но… А этот, волчонок, вызверился! Обозвал меня! Я так и знала – бандит растет!

– Женщина, прекратите! Я велел выйти всем! Это место преступления! – сказал высокий мужчина. Форма сидела на нем ладно, как будто он в ней родился.

Когда из его уст прозвучало слово «преступление», Чак точно проснулся. Плотный слой ваты, через который он прежде все слышал, пропал, и Чак вскинулся, подобрался:

– Вы что! Я не убивал маму! Это все она! – Он вскочил, указывая на тело Таси, но его взяли за плечо, усадили обратно на стул. – Она тут… Мучила нас, мама хотела ее на лечение… А она заставила маму в окно… Я видел, но не мог… Я хотел, но не мог войти в комнату!

Чак захлебывался, путался, не мог объяснить все, как надо. В двух словах рассказать невозможно, любые объяснения казались беспомощными и жалкими. А хуже того – лживыми.

Лживыми, потому что все в комнате изменилось. Чернота ушла с потолка и стен, как будто Тася забрала ее с собой, уйдя из жизни. Не было ни сырости, ни вони. Здесь все было, как всегда: узкая сестрина кровать, заправленная синим покрывалом, голубовато-лазоревые обои и занавески в тон, книжные полки со стройными рядами книг, письменный стол, а над ним, на стене – Тасины акварели в рамочках. Укоризненно смотрели плюшевые зайцы и медведи. Тася и мать улыбались с фотографии.

Чак прижал ладони к глазам, потом снова отнял их. Ничего не изменилось.

«Но я же сам видел! И мама видела!»

Он перевел взгляд на Тасю, которая лежала, вытянувшись в струнку. Старенькая синяя ночная рубашка в мелкий цветочек прикрывала голые ноги. Тонкие руки, худые лодыжки, острые ключицы. Искаженное предсмертной мукой, жуткое лицо с выпученными глазами.