После этого случая Фроська перестала нагло усмехаться, а торопилась скрыться при виде Насти. Настя же, наоборот, приходила в боевую готовность, засучивала рукава. Бабы услужливо гоготали. Фроськина честь была поругана, несмотря на бриллиант.

Однако ходить по одним улицам с Ваней и Фроськой было невыносимо.

Шурка Александрова уехала в Ленинград на заработки, и Настя двинулась следом. Ленинград – не Сибирь.

Волею судеб Шурка Александрова оказалась на Лесном проспекте. Она рекомендовала Настю моей маме.

Тася обрадовалась помощи и в первые же полчаса вручила годовалую Ленку в руки новой няньки. Настя посмотрела на вытаращенные глаза моей сестры, ее «сатиновые щечки», не выдержала восторга и поцеловала ребенка в «усну» (то есть в губы).

Это был непорядок. Детей в губы не целуют. Антисанитария. Настя получила замечание от Мули и какое-то время сдерживалась. Но недолго. Ее озеро надежды снова заполнилось и переполнилось нежностью и преданностью. Сердце стало горячим и неузнаваемым. Настя истово и страстно полюбила новую семью. Муля вызывал в ней трепет и глубокое уважение. Любое его распоряжение выполнялось беспрекословно. А в Тасю Настя была немножко влюблена. Она говорила о ней: «Идет, рукой машет, как раиня». («Раиня» значило героиня.)

Я в это время пребывала в мамином животе. И когда меня, новорожденную с челкой, принесли домой, дверь открыла и встречала Настя. Она получила меня с седьмого дня пребывания на белом свете. Вернее, это я получила ее с седьмого дня.

Настя – самое яркое впечатление моих довоенных трех лет. Она излучала любовь, и только любовь, светила, как солнце в небе. Когда она смотрела на меня, ее личико растворялось в счастье. Не видно было лица – одно только счастье.

Мы, дети, чувствовали ее любовь всей кожей, и нам не надо было другой красоты: только Настя, нос картошкой, глаза-незабудки. Я ползла к ней, потом бежала, обгоняя сестру. Я – твоя, а ты – моя, и только моя…

Летом семья выезжала на дачу, на Финский залив.

Дачу я не помню, разумеется. Это были красивые места, вокруг пионерские лагеря. Пионеры жгли костры, а потом уходили, засыпав пеплом тлеющие угли, оставляя за собой небольшие холмы, безобидно серые сверху и раскаленные внутри. В такой вот невысокий холмик я вошла, двухлетняя. Что было дальше – нетрудно догадаться. Видимо, я взвыла на всю округу. Тася подскочила и выдернула меня из пепла, подхватила на руки. А вот дальше я помню: меня несут, а я болтаю ногами. Я запомнила именно ноги и круговые движения.

Вечером в конце рабочего дня на дачу приехал Муля, увидел своего разнесчастного ребенка в кроватке с замотанными ногами. Узнав, в чем дело, Муля схватил со стола ковш и отходил этим ковшом Тасю, как когда-то Настя Фроську. Муля лупил не глядя по чему придется: по голове, по плечам. Тася, как ни странно, не сопротивлялась, понимала, что виновата. Не углядела. Это называется «преступная халатность». Хорошо, что холмик был маленький, низкий. Ожог получился до колен. А если бы высокий…

В июне сорок первого года семья снова выехала на дачу. К тому времени мои ноги благополучно зажили, я сидела в золотом песке на берегу Финского залива. Муля и его три брата входили в воду. Залив был мелкий, и надо было долго идти, пока не достигнешь глубины.