Голландские даальдеры и равные им по весу испанские монеты в восемь реалов использовались в торговле не только с Европой, но и между колониями, и быстро стали основной валютой Нового Света и принимались по номиналу во всех североамериканских колониях. Называли их «испанскими долларами», и новая валюта Соединенных Штатов получила не только их название, но и содержание серебра; испанские монеты в восемь реалов имели хождение в США вплоть до 1865 года. Состояла монета из восьми «долек» (bits), и ее при надобности можно было попросту разломать на восемь частей.

А вот стоимость местных валют резко отличалась друг от друга: один испанский доллар соответствовал четырем английским шиллингам и шести пенсам, шести массачусетским, коннектикутским или виргинским шиллингам, семи пенсильванским шиллингам и шести пенсам, восьми нью-йоркским (соотвественно, каждая «долька» равнялась нью-йоркскому шиллингу), и одному фунту, двенадцати шиллингам и шести пенсам в Южной Каролине!

Конечно, трудно сравнивать современные цены с восемнадцатым веком. Например, учитель в Виргинии получал шестьдесят виргинских фунтов, или двести испанских долларов, в год. Но, кроме того, ему предоставлялись жилье и полный пансион, и он имел право обучать дополнительных учеников, за отдельную плату.

А что насчет цен? За фунт (454 грамма) масла пришлось бы заплатить 4 виргинских пенса, за ярд (около 91 сантиметра) материи – один шиллинг и три пенса, за седло – два фунта. Пара пистолетов стоила 3 фунта, 15 шиллингов, и три пенса. Охотничья двустволка стоила около трех фунтов, мушкет – пять фунтов, тогда как пенсильванское нарезное ружье – 15 фунтов или больше. Комнату можно было снять за $20—$24 в год, питание за хозяйским столом обошлось бы в $2,60— $2,80 в месяц.

Интересно, что в колониях цены на импортные товары были выше, чем в метрополии, но качество товара также было, как правило, выше. Причина была простая – перевозки были недешевыми, часто дороже, чем стоимость самого товара, и разница в цене между дорогими и дешевыми товарами была бы минимальной.

19 июня 1755 года. Монокаси. Дженнифер Кер, дочь герцога Роксбургского

Где-то с месяц назад ко мне пришла моя двоюродная тетя, Ребекка Динвидди и заявила:

– Дженни, мое терпение лопнуло. Ты здесь уже почти пять лет, твое имя стало притчей во языцех, и на тебе если кто и женится, то какой-нибудь немец. Так что собирайся, в конце июня придет «Катриона» из Эдинбурга, на ней ты и вернешься к отцу. Пусть у него о тебе голова болит.

Я молча поклонилась тете Ребекке, а про себя подумала, что, конечно, радует, что не придется провести остаток дней своих в этой глуши.

Впрочем, скандал, из-за которого родители сплавили меня к двоюродной маминой сестре, вряд ли позабыт. Это в Виргинии про меня теперь ходят слухи один другого пикантнее. На самом деле я, уж простите, virgo intacta[99], и до встречи с Томми я ни разу не позволяла себе никаких вольностей с противоположным полом. Но, увидев его, такого милого и где-то нескладного, что-то во мне замкнулось, и, если бы не приход одного из университетских профессоров, то кто знает, может, я и согрешила бы с ним. А во вторую нашу встречу я все-таки смогла удержаться. Но, увы, мои портреты в полный рост, один из которых изображал меня в костюме Венеры, были найдены тетей Ребеккой в моем альбоме (после первого скандала у нее появилась привычка рыться в моих вещах) и торжественно сожжены в большом камине во дворце губернатора. И, как водится, то ли мои кузины, то ли слуги все разболтали – а может, и те, и другие; вот только после этого моей руки не добивался никто. Вообще никто.