широк да невезуч.

То ли – матерился,

                          то ли – молился,

то ли – что-то важное

                               учил наизусть.

«Бывшая жена моя,

                         кончай свою дележку —

простыни-подушки,

чашки-сапоги…

Сбереги Алешку!

                       Алешку.

                                 Алешку.

Сбереги мне

                сына.

Алешку сбереги…

Знаю, что меня ты

                         любила

                                   понарошку.

Но теперь —

хоть мертвому! —

перечить не моги:

сбереги Алешку.

                     Алешку.

                               Алешку.

Я тебя прощаю.

                     Алешку сбереги!..»

А четвертый

                 буркнул нехотя:

– Некому писать!..

Да и – некогда…

…Письма спрятаны в целлофане.

(Лица мокрые,

                   будто в крови.)

Помолчали.

Поцеловали.

И сказали глухо:

– Живи… —

Подступившие слезы вытерши,

привязали,

сказали:

– Выдержи… —

оттолкнули,

сказали:

– Выплыви… —

И смотрели вслед,

пока видели…

И плыла она по Байкалу.

И кричала,

              сходя с ума!

То ль —

           от гибели убегала,

то ли —

           к гибели

                      шла сама.

Паутинка ее дыханья

обрывалась у самого

                           рта.

И накатывалась,

                     громыхая,

фиолетовая темнота!

И давили

             чужие письма.

И волна как ожог была…

Почтальонша,

самоубийца —

все плыла она,

все плыла.

Все качалась

                 под ветром

                                отчаянным,

ослепительным,

низовым…

И была она

                Чрезвычайным

Полномочным Послом

к живым!

Долгим эхом,

                 посмертным жестом,

вдовьим стоном

на много дней…

…А потом

вертолетный прожектор,

чуть качаясь,

                 повис

                        над ней.

Был он рыжим,

                    как из рыжиков рагу.

Рыжим,

          словно апельсины на снегу.

Мать шутила,

                  мать веселою была:

«Я от солнышка

сыночка родила…»

А другой был черным-черным у нее.

Черным,

будто обгоревшее смолье.

Хохотала над расспросами она,

говорила:

«Слишком ночь была

                             черна!..»

В сорок первом,

в сорок памятном году

прокричали репродукторы

беду.

Оба сына,

             оба-двое,

                         соль Земли —

поклонились маме в пояс

и ушли…

Довелось в бою

                     почуять молодым

рыжий бешеный огонь

и черный дым,

злую зелень

                застоявшихся полей,

серый цвет

               прифронтовых госпиталей.

Оба сына,

             оба-двое,

                         два крыла

воевали до Победы.

Мать ждала.

Не гневила,

               не кляла она судьбу.

Похоронка обошла ее избу.

Повезло ей,

               привалило счастье вдруг.

Повезло одной

                    на три села вокруг.

Повезло ей,

               повезло ей,

                              повезло!

Оба сына

воротилися в село.

Оба сына,

             оба-двое,

                         плоть и стать.

Золотистых орденов не сосчитать.

Сыновья сидят рядком —

                                  к плечу плечо.

Ноги целы,

               руки целы —

                                 что еще?

Пьют зеленое вино,